Снести нельзя оставить: ключевые тенденции политики памяти стран Балтии в отношении советских памятников на местах массового насилия

Введение

Отношения между государствами Балтии и России после распада Советского Союза развивались по нисходящей. Отдельные периоды разрядки, как правило, сменялись еще более глубокими витками напряженности. Помимо ряда факторов, связанных с конкретными эпизодами межгосударственного взаимодействия, а также внутриполитическими процессами, на эскалации отношений непосредственно сказались события на Украине в 2014 и 2022 гг. Политическая элита стран Балтии в рамках украино-российских кризисов однозначно заняла проукраинскую позицию, выступая одним из ключевых глашатаев санкционного давления на РФ.

Отметим, что границы политики памяти в странах Балтии во многом предопределяются внешнеполитической повесткой, а ее базис основывается на антироссийском историческом нарративе, в котором Россия фугирует как правопреемница Советского Союза, несущая прямую ответственность, по мнению прибалтийской политической элиты, за «советскую оккупацию»¹. Наглядным примером, иллюстрирующим антироссийскую направленность официального исторического дискурса в странах Балтии, служит политика памяти по отношению к советским мемориальным объектам, которые в большом количестве по сей день остаются на территории Латвии, Литвы и Эстонии.

Цель данной статьи — выявить ключевые тенденции политики памяти в странах Балтии по отношению к советским мемориальным объектам, расположенным на их территории в местах массового насилия, совершенного во время немецкой оккупации².

Латвийская, Литовская и Эстонская ССР находились под немецкой оккупацией с 1941 по 1944 г. За это время, согласно акту судебно-медицинской экспертизы, составленному 20 января 1946 г., на территории Прибалтики нацистами были убиты более 1 млн человек (в том числе советские военнопленные): в Литве — 666 тыс., в Латвии — 314 тыс., в Эстонии — 61 тыс. [1, с. 231]. В годы Великой Отечественной войны в Прибалтике в том числе с помощью коллаборационистов гитлеровцами было практически полностью уничтожено местное еврейское население³. Вследствие тяжелых условий содержания, систематических истязаний и расстрелов в дулагах, шталагах и офлагах массово погибали советские военнопленные. В концлагерях умирали угнанные из западных регионов СССР советские граждане. Кроме того, нацисты и их пособники проводили специальные репрессивные акции в отношении местного прибалтийского населения, в ходе которых осуществлялись поджоги деревень и многочисленные расправы⁴.

В советское время во многих местах массовых преступлений в Прибалтике в тот или иной период были установлены различного рода мемориальные объекты (отдельные памятники, мемориальные доски и камни или целые мемориальные ансамбли), служившие напоминанием о произошедших здесь трагедиях. Эти памятники, как правило, имели свои собственные эстетические и семиотические особенности, выделявшие их на фоне многочисленного «героического» советского наследия, связанного с Великой Отечественной войной. В большинстве своем мемориальные объекты, установка которых на местах массовых насилий была инициирована именно советской властью, а не полуофициальными акторами, появляются в Латвийской, Литовской и Эстонской ССР с 1960-х гг., когда в советской прибалтийской политике воспоминаний отчетливо проявилась тенденция, связанная с акцентированием внимания на мотиве скорби и жертвах среди местного населения в годы военного лихолетья. То есть предметно стал проявляться национальный подтекст «монументальной памяти» о войне, при этом в текстах надписей на памятниках национальная характеристика отсутствовала: гибли не латыши, литовцы, эстонцы, русские и евреи, а советские люди.

Мощная волна «памятникопада» в отношении советского наследия, которая обрушилась на Латвию, Литву и Эстонию в начале 1990-х гг., не коснулась советских мест памяти массового насилия. Скорее всего, это было связано со спецификой темы, которую отражали памятники. В дальнейшем в зависимости от того, какому конкретно сюжету был посвящен тот или иной мемориал, акторы официальной политики памяти в странах Балтии применяли к ним определенную стратегию, направленную либо на интеграцию наследия, либо на основательную переработку пространства вокруг него, либо на забвение.

Историография

В историографии нет специальных работ, посвященных изучению советского мемориального присутствия на местах массовых трагедий в странах Балтии. Тем не менее судьба такого рода советских памятников рассматривалась некоторыми зарубежными историками в контексте характеристики официальной политики памяти по отношению к советскому мемориальному наследию в целом. Здесь прежде всего стоит отметить книги немецкого историка Е. Махотиной из Боннского университета, которая выпустила ряд работ на русском и немецких языках, посвященных истории советских музеев, мемориалов и военных памятников в Литве в досоветский и постсоветский периоды [3], [4], [5], [6]. Кроме того, в Литве советское военное мемориальное наследие анализируется в коллективной монографии «Солдаты. Бетон. Миф. Места захоронений советских воинов Второй мировой войны в Литве», в которой авторы рассуждают о конфликтном потенциале советских памятников [7]. Под влиянием рефлексии по поводу событий, связанных с «Бронзовым солдатом» в 2008 г., в Эстонии вышел ряд общих обзорных исследований, касающихся советских памятников в стране и отношения к ним эстонской власти и общества [8], [9], [10]. Из латвийских работ стоит отметить исследование В. Зельче, в котором автор представляет советские памятники как пространство, способствующее институционализации политической деятельности местного русскоязычного сообщества [111, p. 30]. Фокус внимания отечественной историографии направлен на изучение общих тенденций в политике памяти стран Балтии [12], [13] и, как правило, затрагивает тему советских памятников вскользь и преимущественно в рамках истории, касающейся «Бронзового солдата» [14], [15]. Отдельные аспекты официальной мемориальной политики в Латвии рассмотрены В. В. Симиндеем [16], а в Литве — О. А. Романовой и Т. С. Гузенковой [17].

Тотальная перекодировка: судьба советских мест памяти, связанных с Холокостом

Как уже было отмечено выше, отношение к советским памятникам в местах массовых насилий в странах Балтии зависело прежде всего от той тематики, которую они репрезентировали. Для начала остановимся на особой группе мест памяти, которая связана с Холокостом.

Во время немецкой оккупации в Литве, Латвии и Эстонии было уничтожено большое количество еврейского населения. Однако данная проблематика в советском общесоюзном и региональных дискурсах, как и эпизоды о коллаборационизме литовцев, латышей и эстонцев, широко не рассматривалась. Тем не менее на территории советской Прибалтики располагались официальные места памяти, которые напрямую были связаны с Холокостом. В Эстонии это был памятник в Клооге, в Латвии — мемориальная доска в Румбуле, в Литве — мемориальные объекты, посвященные жертвам в IX форте в Каунасе и в Понарах, что неподалеку от Вильнюса. При этом стоит учитывать, что в советском варианте сюжеты о Холокосте трактовались как преступления немецко-фашистских захватчиков против граждан Советского Союза без ­какого-либо акцента на этнической составляющей. Именно такого рода интерпретацию и канализировали эти места памяти.

«Памятникопад» начала 1990-х гг. не коснулся советского наследия, так или иначе связанного с темой Холокоста, даже несмотря на то, что эти мемориалы, во-первых, имели «плохую» советскую родословную, во-вторых, отражали события прошлого — антиеврейские акции, в которых принимало участие коренное население. В середине 1990-х гг. параллельно полуофициальной коммеморации, инициаторами которой были местные еврейские организации, произошел важный прецедент символического толка: президент Литвы А. Бразаускас покаялся за совершенные в годы войны местными жителями преступления. Однако в официальном дискурсе это травматическое прошлое не столько перерабатывалось, сколько придавалось забвению [18, с. 436]. Наоборот, упор делался на коллективную виктимизацию, основой которой был нарратив о том, что именно литовцы, латыши и эстонцы являются основными «жертвами» немецкой и «советской» оккупаций на территории Прибалтики. Ситуация изменилась после того, как был запущен процесс евроатлантической интеграции, которая подразумевала под собой и включение в государственную концепцию истории сюжетов большого европейского нарратива о Холокосте. Чтобы имидж стран Балтии соответствовал европейским демократическим стандартам, далее начался процесс присвоения и мемориализации мест памяти, связанных с трагедией евреев, что напрямую затронуло нескольких советских архитектурных объектов, «охраняющих» память о преступлениях фашистов.

В эстонской Клооге на месте массовых захоронений одноименного концентрационного лагеря в 1951 г. был открыт памятник, на котором была нанесена надпись: «Вечная память жертвам фашизма». Здесь проходили государственные памятные мероприятия, связанные с преступлениями нацистов, при этом тематика Холокоста напрямую не фигурировала. В 1994 г. по инициативе Еврейской общины Эстонии рядом с советским монументом появились памятные камни, а с него самого была демонтирована пятиконечная звезда. Кроме того, на нем были установлены новые мемориальные таблички, в которых произошедшие 50 лет назад события уже связывались конкретно с Холокостом. Вместе с тем основные шаги по официальной мемориализации объекта были проделаны как раз в период активной евроатлантической интеграции: на этой территории появились уже собственно эстонские памятники, посвященные трагедии еврейского народа [19]. В 2013 г. мемориальный комплекс был реконструирован, также на его территории появилась музейная экспозиция под открытым небом «Лагерь Клоога и Холокост» [20]. На сегодняшний день это главное место памяти в стране, связанное с Холокостом. Оно официально интегрировано в эстонскую коммеморативную культуру и максимально дистанцировано от советского наследия. Примечательно, что на поставленном в советское время памятнике вместо убранной пятиконечной звезды теперь находится звезда Давида [19].

Ключевым советским латвийским местом трагедии, затрагивающим Холокост, был Румбульский лес, расположенный неподалеку от Риги, где в конце 1941 г. совершались массовые расстрелы евреев. По инициативе еврейских активистов на территории леса в 1964 г. был уставлен камень в память о произошедших событиях. Текст, который был выгравирован на камне, гласил: «Жертвам фашизма». Все это соответствовало официальному советскому дискурсу, игнорировавшему этническую референцию преступлений нацистов. Правда, было и небольшое послабление: надпись на камне была нанесена не только на русском и латышском языках, но также и на идише. В период активного евроатлантического дрейфа пространство этого места памяти было существенно переработано. В 2002 г. на деньги латвийского государства и зарубежных общественных организаций здесь был воздвигнут полноценный мемориальный ансамбль⁵. Удивительно другое. На входе в комплекс расположены плиты, на которых на латышском, немецком, английском и идише рассказывается о совершенных на этом месте убийствах⁶. В то же время русскому языку с учетом большой русскоязычной общины в Латвии места здесь не нашлось.

В Литве находится большое количество мемориальных объектов, связанных с Холокостом, что неудивительно, так как во время немецкой оккупации в стране погибло более 90 % местного еврейского населения [21]. В советское время в республике одним из ключевых мест памяти о массовом насилии были Понары, где немцы и коллаборанты долгое время расстреливали еврейское население, советских военнопленных, а также всех неугодных. После войны на деньги еврейской общины в 1948 г. здесь был открыт обелиск, реконструированный через четыре года. Его уникальность заключалась в том, что на нем одновременно присутствовали надписи на трех языках: русском, идише и иврите. Вдобавок отмечалось, что этот памятник был посвящен убитым «виленским и другим евреям». По этому поводу в адрес местных властей в Москве поднялась волна критики, и в начале 1960-х гг. памятник был советизирован: на новом обелиске на русском и литовском языках уже указывалось, что он воздвигнут в память о жертвах фашизма [5, с. 99—101]. Параллельно здесь начал функционировать «Музей фашистского террора» [5, с. 69].

В начале 1990-х гг. это место памяти трансформировалось из официального советского и полуофициального еврейского в многонациональное. Значимость места трагедии в Понарах обусловила появление здесь в течение пяти лет различного рода мемориальных объектов в память об убитых тут евреях, литовцах, поляках и советских военнопленных⁷. Так это «место памяти» стало многослойным: одновременно и демократическим в силу своей полифонии, и конфликтным из-за разрозненности символов и образов жертв [5, с. 197]. При этом такая эклектичность сформировалась автономно, а не в результате целенаправленной политики [22, с. 101].

В свою очередь, для литовской государственной стратегии управления памятью в Понарах характерна амбивалентность. С одной стороны, в рамках этой политики Понары преподносятся как интегрированное в коммеморативный литовский нарратив место трагедии евреев, очищенное от советского мемориального налета⁸, с другой — как место трагедии самих литовцев. В 1990 г. в Понарах был поставлен крест в память о литовцах, пострадавших от немецкой оккупации, а в 2004 г. — полноценный памятник, посвященный расстрелянным здесь в 1944 г. нацистами литовским солдатам-добровольцам из Литовского территориального корпуса П. Плехавичюса⁹. В условиях, когда в уничтожении евреев в Понарах активное участие принимало местное литовское население, в данном случае была предпринята попытка разбавить этот сюжет страданиями собственно литовского народа: не только евреи здесь были жертвами, но и «мы сами». Вместе с тем сложность сюжетов еврейской истории для культурной памяти Литвы наглядно иллюстрируют периодические осквернения еврейского памятника в Понарах.

Массовые убийства евреев в Литве во время войны также происходили в Каунасе на территории IX форта. В послевоенное время неподалеку от форта был установлен камень в память о жертвах фашизма с надписью на литовском языке, а в 1959 г. произошла музеефикация этих событий. Экспозиции музея IX форта расска­зывали как о преступлениях нацистов, так и о 16-й Литовской дивизии, воевавшей в рядах Красной армии, и коммунистическом подполье в межвоенной Литве. В рамках тематики об ужасах немецкой оккупации речь шла также и о евреях как об одной из групп жертв фашистского террора [5, с. 78—81]. В 1984 г. частью музейного пространства стал 32-метровый мемориал под названием «Путь смерти», который был на тот момент одним из крупнейших в Европе¹⁰. По словам Е. Махотиной, «эта скульптура являет собой необычный, не имеющий аналогов для советской монументальной скульптуры стиль» [5, с. 81]. Исследователь полагает, что этот монумент выступает наглядным примером «литуанизации» советской монументальной памяти в республике [6, с. 269].

В 1990-е гг. территория вокруг советского мемориала за авторством известного литовского скульптура А. В. Амбразюнаса была тотально перекодирована. Так, советский музей стал функционировать под вывеской «Музея оккупации», а его концепция полностью изменилась: теперь ключевой акцент был сделан на преступлениях советской власти. Согласно такой логике нарратив о евреях как жертвах Холокоста был задвинут на второй план. Философия музейных экспозиций была выстроена таким образом, что центральным сюжетом стала тема геноцида литовского народа¹¹. В довершение всего помимо официальных актов коммеморации, касающихся Холокоста, около комплекса проводятся ритуалы поминовения литовцев, пострадавших в советское время: 14 июня — День скорби и надежды и 23 августа — День памяти жертв тоталитаризма [5, с. 139—144]. В итоге получается, что советский монумент, посвященный жертвам фашизма, находится в символическом пространстве, рассказывающем об ужасах «советской оккупации». В результате преступления нацизма перекрываются тематикой «советского террора», а в роли главной жертвы выступили литовцы.

Таким образом, в странах Балтии мемориализованные в советское время места памяти, связанные с Холокостом, благодаря различного рода стратегиям по переработке пространства оказались включены в официальную коммеморативную культуру. Если в 1990-х гг., как правило, движение и тональность, связанные с этими местами трагедии, задавали еврейские организации, то в начале 2000-х гг. к этому процессу вследствие евроатлантической интеграции подключились официальные государственные структуры. При этом если в Латвии и Эстонии в процессе трансформации пространства акцент был сделан на том, чтобы избавиться от советских памятников и расположить на этой территории свои доминанты, рассказывающие именно о Холокосте, то в Литве помимо попыток деактивации советского пласта в место памяти добавлялся еще один сюжет, иллюстрирующий страдания литовского народа как в ходе Второй мировой войны (Понары), так и после, в советское время (IX форт в Каунасе). Таким образом, в литовском варианте это символическое пространство было одновременно местом памяти и о Холокосте, и о «геноциде» литовцев¹².

Саласпилсский мемориальный ансамбль: курс на латвийское место памяти

На территории Прибалтики во время пребывания ее под знаком свастики располагались не только концентрационные лагеря, в которых содержалось еврейское население. Печально известным местом массового насилия был также Саласпилсский концлагерь, куда после уничтожения еврейских пленников в 1941 г. стали массово свозить нарушителей оккупационного порядка и противников нацисткой власти в Латвии, а также угнанных из СССР в результате антипартизанской борьбы мирных жителей¹³, в том числе детей, у которых для медицинских экспериментов выкачивали кровь (подробнее об этом см: [23], [24]).

В 1967 г. на месте нацистского концлагеря «Саласпилс» был открыт поражающий своим размахом Саласпилсский мемориальный ансамбль. Его авторы¹⁴ получили престижную в СССР Ленинскую премию, а его значимость для советской латвийской культуры памяти была исключительной. По словам Н. Сурина, «основная идея мемориала воплощена в камне как протест против насилия, бесчеловечности, войны и солидарность борцов против фашизма». На территории мемориального комплекса также был установлен метроном, которой отбивал звуки, символизирующие собой биение сердца заключенных [25, с. 606—608].

В постсоветской Латвии этот памятник жертвам нацизма, несмотря на свой советский бэкграунд, оказался в списке латвийского культурного канона, наиболее значимых произведений искусств и культурных ценностей страны, а также был интегрирован в официальный латвийский нарратив. Акторам, определяющим вектор направления латвийской политики памяти, было сложно придать забвению это очень важное для советской концепции истории место памяти особенно с учетом эстетической ценности памятника, деликатности темы и значимости Саласпилсского мемориала для большой русскоязычной общины в стране. Кроме того, факт активного стирания памяти о Саласпилсе позволил бы обвинить латвийские власти в реабилитации нацизма, что было неприемлемо в контексте переработки национальной истории в рамках вхождения в ЕС и интеграции большого европейского нарратива о Холокосте в парадную концепцию латвийского прошлого. В данном случае неудивительно, что Саласпилсский архитектурный ансамбль стал частью официальной латвийской коммеморативной культуры.

Однако параллельно в официальной латвийской исторической науке внимание акцентировалось на том, что вокруг самого концлагеря в советское время было создано большое количество мифов, связанных, по мнению исследователей, с излишней гиперболизацией страдания и пропагандистской маркировкой этого места как лагеря смерти. Появились специальные работы, целью которых было развенчание мифов и клише советской историографии (см., например: [26]). Известный своей скандальностью латвийский публицист и журналист Э. Вейдемане прямо указывает, что у латышского общества аллергия на Саласпилсский мемориал по причине того, что для многих русскоязычных жителей страны это место — «священная корова» [27].

В связи с этим в отношении Саласпилсского мемориала была предпринята попытка перекодировки его из советского места памяти одновременно и в интернациональное, и в «свое» место трагедии. В ходе этой трансформации в 2008 г. рядом с мемориальным ансамблем было благоустроено захоронение немецких военнопленных, а через 10 лет открыта экспозиция музея, авторство которой в том числе принадлежит историкам, представляющим тенденциозный «Музей оккупации Латвии». Музейная выставка рассказывает о том, что в концлагере содержались не только угнанные из СССР гражданские лица, но и латышские политзаключенные¹⁵, нарушители трудовой дисциплины, полицаи и легионеры [27]¹⁶. Кроме того, на территории комплекса были поставлены стенды, информирующие посетителей об ужасах как немецкого, так и советского «режимов»¹⁷, которые, согласно официальному прибалтийскому дискурсу, были тождественны друг другу. При этом эпизоды, касающиеся коллаборационизма и участия жителей Латвии в функционировании концлагеря «Саласпилс», не попали в объектив музейного нарратива.

Интеграция советских памятников, посвященных стертым с лица земли прибалтийским деревням

Еще одной группой советских мемориальных военных объектов, связанных с массовым насилием в странах Балтии, являются памятники, посвященные разрушенным деревням. Самым известным в советское время в Литве памятником, посвященным такого рода трагедии, был мемориальный комплекс, построенный на месте уничтоженной в июне 1944 г. деревни Пирчюпис. Уникальность этого мемориала, открытого в 1960 г. и состоящего из статуи «Мать», а также стен с выгравированными именами погибших, заключается в том, что это был первый в СССР памятник, поставленный в память о сожженной деревне. Один из его авторов, литовский скульптор Г. Йокубонис, в 1963 г. был удостоен авторитетной Ленинской премии [5, с. 72—77]. По своему коммеморативному функционалу и значению для Литовской СССР это место памяти было сродни символической ценности Хатыни для белорусов. В советском литовском дискурсе сюжет о трагедии в Пирчюписе играл одну из ключевых ролей в нарративе о преступлениях нацистов на территории оккупированного Советского Союза (подробнее об этом см: [28]). Рядом располагался один из самых посещаемых в республике мемориальных музеев, а само место памяти выступало символом жестокости немецкого «фашизма» на территории Литвы, о нем знали далеко за пределами республики [3].

После получения независимости Литвы это место памяти было отвергнуто как «чужое». По словам литовского историка З. Виткуса, «при деконструкции мифа о Великой Отечественной войне Пирчюпис деконструировался одновременно» [29]. Как следствие, музей в постсоветской Литве был закрыт, а выставка, перекочевавшая в местную библиотеку, позднее была ликвидирована [3]. Между тем сам мемориал, несмотря на всю свою значимость для российской контрпамяти, не был ликвидирован и продолжает играть важную роль как место памяти для местных жителей, которые ежегодно вместе с сотрудниками российского посольства принимают участие в памятных акциях. Таким образом, местная региональная культурная память сохраняет в том числе благодаря существованию этого мемориала нарратив о преступлениях фашистов, сформированный еще советскими архитекторами политики памяти, тогда как для государственного литовского дискурса Пирчюпис, скорее, «инородное тело». З. Виткус полагает, что это сигнализирует о пробеле в исторической политике Литвы, в рамках которой сложилась определенная конвенциональная установка относиться к немецкой оккупации как к более легкому, более благоприятному для литовского народа периоду, чем нахождение Литвы в составе СССР [29]. Тем не менее с учетом тектонических сдвигов по отношению к советским памятникам в Литве в 2022 г. можно предположить, что политика забвения в контексте Пирчюписа претерпит изменения в сторону более активных действий, направленных на деактивацию символизма советского наследия.

Если в советское время мемориал в Пирчюписе возник в результате официальной политики памяти, то скульптурный ансамбль на месте сожженной немцами деревни Аблинга в Клайпедском районе (деревня была уничтожена 23 июня 1941 г., а ее жители расстреляны) появился в 1972 г. как инициатива «снизу», исходившая от местного резчика по дереву В. Майораса. Первоначально о трагедии напоминал лишь памятник из цемента. Вместо него было установлено 30 дубовых скульптур, вырезанных местными мастерами в фольклорной традиции, совершенно не свой­ственной для советской мемориальной культуры. Несмотря на то что это не был партийный проект, в его открытии приняли участие первый секретарь Коммунистической партии Литвы А. Снечкус и министр культуры Литовской ССР Л. Шепетис [5, с. 81—84]. Благодаря своей нестандартной стилистике об Аблинге узнали как во всем Советском Союзе, так и за его пределами [30, с. 76]. В 1984 г. в деревне открыл свои двери музей, рассказывающий о произошедшей трагедии. Вместе с тем это место памяти изначально было амбивалентным: по своему содержанию оно полностью соответствовало советскому нарративу, а по исполнению и форме являлось отражением литовской народной традиции, смеси христианства и язычества.

Мемориал в Аблинге возник в результате активности «снизу», поэтому неудивительно, что его трансформация также происходила не как итог целенаправленной политики памяти, а как локальная инициатива местных жителей. Уже в 1985 г. рядом с мемориальным ансамблем было восстановлено сооружение религиозного назначения Лурд (искусственный грот) [31], которое в рамках местной поминальной практики стало доминантой [32]. Таким образом, христианская составляющая этого места памяти еще в советское время оказалась ключевой, что совместно с фольклорными чертами памятника обеспечило мемориал Аблинги охранной грамотой. Единственное, что сделали литовские власти, — это закрыли местный музей. Тем не менее отметим, что история об уничтоженной деревне Аблинге не вызывает особого интереса в литовском информационном поле¹⁸ и в первую очередь важна для местных жителей. Редкое посещение скульптурного ансамбля литовскими политиками сопряжено, как правило, не с самой трагедией, а с другими памятными датами. Так, например, спикер Сейма Ирена Дегутене возлагала цветы к памятнику дважды: 8 мая 2010 г. (день памяти и примирения, посвященный памяти жертв Второй мировой войны) и 22 августа 2012 г. (в канун дня памяти жертв сталинизма и нацизма). Примечательно, что в 2012 г. в своей речи она отметила, что во время Второй мировой войны убивали не только нацисты, но и советские люди¹⁹.

Латвийским Пирчюписом или Хатынью была деревушка Аудрини в Латгалии. В начале января 1942 г. практически все ее жители были расстреляны, а сама деревня сожжена. Поводом к расправе послужила помощь одной из жительниц деревни бежавшим советским военнопленным. В 1965 г. в Риге состоялся громкий судебный процесс, вызвавший широкий резонанс в СССР, над коллаборационистами, совершавшими эти преступления [33]. После этого начался активный этап мемориализации как самой Аудриньской трагедии, так и преступлений гитлеровцев в Латгалии в целом.

В конце 1960-х — начале 1970-х гг. в Резекненском крае в память об этих событиях появились монументы и памятные доски (в Резекне и Аудрини), а также Анчупанский мемориал (в Анчупанском лесу). Все эти памятные места работали в одной связке. С тех пор каждый год в начале января на этих объектах проходили акты коммеморации, которые после получения Латвией независимости оказались частью официальной политики памяти как места массовых убийств на территории Латвии в годы Второй мировой войны²⁰. Особое значение эти памятные мероприятия имели для местных жителей, но вместе с тем их периодически посещали и первые лица государства. Например, в 2015 г. участие в мероприятиях, приуроченных к 73-й годовщине Аудриньской трагедии, принял министр обороны, будущий президент Латвии Раймондс Вейонис. Когда он возлагал цветы к Анчупанскому мемориалу, там стоял почетный караул из ополченцев Земессардзе (национальная гвардия Латвии)²¹.

В конечном счете советские памятники в окрестностях Аудрини были интегрированы в официальную латвийскую мемориальную культуру без ­каких-либо существенных изменений. В данном отношении это отличает латвийскую политику памяти от литовской, для которой на официальном уровне свой­ственно игнорировать аналогичный эпизод с сожженной деревней в Пирчюписе, даже несмотря на то, что это место трагедии играет важную роль для местного населения. Вместе с тем, учитывая зависимость направления политики памяти стран Балтии от внешнеполитического взаимодействия с Россией, можно предположить, что в перспективе советские места памяти, связанные с трагедией в Аудрини, будут либо перекодированы, либо преданы забвению.

Памятники советским военнопленным — «чужие» мемориальные объекты

Во время войны в Прибалтике находились многочисленные лагеря для советских военнопленных. Из-за тяжелых условий содержания смертность в них была велика²². В первое послевоенное десятилетие в СССР вокруг этой темы была создана плотная завеса умолчания. Лишь после того как в 1956 г. было принято постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР «Об устранении последствий грубых нарушений законности в отношении бывших военнопленных и членов их семей», этот сюжет стал привлекать внимание историков (подробнее об этом см.: [34]). Вслед за научными исследованиями начался этап мемориализации наиболее значимых с точки зрения советского нарратива мест памяти массового насилия в отношении советских военнопленных. Прибалтика не стала исключением. Так, в Латвийской²³, Литовской²⁴ и Эстонской²⁵ ССР в 1960—1970-х гг. на месте отдельных лагерей и захоронений военнопленных были установлены различные мемориальные объекты. Их особенность — отсутствие термина «военнопленные» в надписях на памятниках, при том что в описании часто были указаны названия лагерей. Как правило (но не всегда), в надписях присутствуют упоминания о фашистах как источнике зла и данные о количестве погибших советских граждан.

После распада Советского Союза практически все эти места памяти оказались в списке объектов, находящихся под охраной Латвийского²⁶, Литовского²⁷ и Эстонского²⁸ государств, так как находились на месте воинских захоронений. Однако, несмотря на существование правовой системы, защищающей их сохранность, советские мемориальные объекты регулярно подвергались актам неофициального вандализма, которые так или иначе происходили под воздействием официальной политики памяти, в рамках которой советское наследие трактовалось как «чужие» места памяти.

Основная работа по уходу за этим наследием легла на плечи посольств РФ в Латвии, Литве и Эстонии, которым порой (прежде всего с начала 2000-х гг.) даже при их небольших возможностях удавалось не только инициировать и финансировать работы по реставрации ряда объектов²⁹, но и открывать новые
памятники³⁰.

Вместе с тем в странах Балтии встречались отдельные отступления от «партийной» линии в рамках официальной политики памяти, когда государственные структуры брали на себя расходы, связанные с восстановлением советских мемориалов. Так, например, произошло с советским «местом памяти» в Пагегяе: в период оккупации с июля 1941 г. по июль 1942 г. здесь находился лагерь для советских военнопленных, через который прошли 24 тыс. человек. По данным исследователей, около 10 тыс. из них погибли [35]. В 1977 г. на месте немецкого лагеря был возведен мемориал, посвященный погибшим советским военнопленным (скульптор С. Шарапова, архитектор Г. Баравикас) [36, с. 188]. В 1993 г. этот объект оказался в реестре памятников истории и культуры Литовской Республики [37]. Далее сведения о судьбе советского мемориала разнятся: по одним данным, он пришел в негодность в начале «нулевых»³¹, по другим — в 2004 г. его разрушили вандалы [5, с. 208]. Классическая непростая судьба советского памятника. Однако к празднованию 60-летия окончания Второй мировой войны правительство Литовской Республики выделило средства на ремонт мемориального комплекса, а 8 мая 2005 г. на его открытии присутствовал премьер-министр Литвы А. Бразаускас [5, с. 207—208]. Помимо восстановленных советских мемориалов на этом месте появился уже собственно литовский памятник, на котором была выгравирована на русском, английском и литовском языках надпись «Вечная память жертвам фашизма», характерная, скорее, для советского периода (архитекторы — В. Моцкус и Й. Янкус, с гравировкой художника С. Красаускаса) [37]. Такая несвой­ственная для литовской политики памяти история, скорее всего, связана с личностью премьер-министра Литвы А. Бразаускаса. Во-первых, он как литовский руководитель «старой школы» иначе, чем литовские националисты, относился к советскому наследию (да и к РФ); во-вторых, по словам основателя литовского Института военного наследия Ю. Тракшялиса, А. Бразаускас принимал личное участие в установке советского мемориала в Пагегяе в 1977 г. [38]. В любом случае такого рода прецедент — это аномалия для литовской государственной политики памяти.

Заключение

Отметим, что советские мемориальные объекты, возведенные в местах массовых насилий в отношении еврейского или местного населения, в отличие от множества других советских памятников оказались интегрированы в официальные или региональные коммеморативные культуры Латвии, Литвы и Эстонии. Важно учитывать, что активный этап перекодировки изучаемых мест памяти совпал с евроатлантическим курсом стран Балтии: необходимость интеграции Холокоста в свои собственные концепции истории побудила архитекторов государственной политики памяти к полноценному освоению символического пространства этих территорий. Вместо полуофициальных практик выкристаллизовались основные подходы стран Балтии к местам памяти о массовых убийствах.

Основной государственной стратегией присвоения такого рода наследия была тотальная перемаркировка символического пространства рядом с памятником. Благодаря различного рода официальным коммеморативным практикам, музеефикации, установке новых «правильных» памятников или информационных стендов, удалению советской символики и русского языка происходила десоветизация этих мест памяти. При этом если речь шла о региональной интеграции, как в случае с монументами в Пирчюписе или Аудрини, советский дискурс о злодеяниях фашистов сохранялся, однако, вероятно, в ближайшей перспективе будут предприняты попытки его деактивации.

В новых обстоятельствах построенные в советское время памятники или могли оставаться доминантами (Саласпилс, Аудрини, IX форт в Каунасе, Пирчюпис), или отодвигались на периферию мемориального пространства вследствие появления новых объектов (Понары, Румбула, Клоога). Параллельно советский нарратив о преступлениях фашистов, который был заложен в памятниках, в рамках официальной политики памяти мог трансформироваться как в дискурс о Холокосте, так и в сюжеты о «советском терроре» в отношении местного коренного населения³². В последнем случае, даже несмотря на то, что эти массовые убийства совершали немецкие вой­ска и коллаборационисты, упор делался на вину СССР в «оккупации» Прибалтики или в развязывании Второй мировой войны. При таком подходе предвоенная или послевоенная история замещала собой период Великой Отечественной войны. При этом обвинения в адрес Советского Союза в преступлениях ни в коей мере не были связаны с контекстом места.

Советское наследие, репрезентирующее сюжеты, касающиеся насилия в отношении военнопленных-красноармейцев, осталось за пределами официального мемориального ландшафта стран Балтии. Тем не менее его сохранность гарантируется правовой базой, сформированной в период, когда отношения между РФ и Прибалтийскими государствами еще находились в конструктивном русле. Как раз к этому времени относятся немногочисленные случаи, когда государственные структуры участвовали в обновлении советского военного наследия, что является исключением, подтверждающим правило. Принимая во внимание тот факт, что политика памяти прибалтийской элиты относительно советских памятников во многом зависит от степени конструктивности отношений с Россией, которые сейчас находятся на самом низком уровне за всю постсоветскую историю, можно предположить, что правовая основа, определяющая статус советских мемориальных объектов в странах Балтии, в скором времени будет пересмотрена, а большинство памятников — демонтировано.

Работа выполнена в рамках реализации проекта «Приоритет-2030» «Историческая память как фактор геополитической безопасности на западных рубежах России».