Пространственное развитие России в контексте формирования Большой Евразии: факторы, векторы, приоритеты

Введение и постановка проблемы. 

Радикальное обострение геополитической ситуации в 2022 г. (когда, как полагают [1], мир оказался на грани новой мировой вой­ны) привело к серьезным угрозам национальной безопасности России, видоизменяющим общеэкономические, транспортно-логистические, внешнеторговые, пространственные и другие приоритеты ее развития. Санкционное давление коллективного Запада предопределило сокращение или даже прекращение связей с так называемыми недружественными странами (при том что в 2019 г. 65 % внешнеторгового оборота Российской Федерации приходилось именно на «коллективный Запад» [2]). Усложнено перемещение российских грузов через территории стран — членов ЕС и НАТО. Возможности морского транспорта на западном направлении также оказались под угрозой в связи с возросшей потенциальной уязвимостью выходов из Балтийского и Черного морей. Вводятся запреты на доступ в европейские порты судов российских компаний и на заход иностранных судов в порты России, останавливается обслуживание ее судов и страхование грузов, что означает разрыв либо удлинение логистических цепочек, рост транспортных и трансакционных издержек, снижение эффективности экспортно-импортных операций и, соответственно, возникновение рисков для экономики страны, ее территорий.

Купирование возникающих проблемных ситуаций и угроз (все более системно осмысливаемых и обсуждаемых, в том числе российскими географами-обществоведами [3], [4], [5]), связано с усилиями в двух основных направлениях. Первое — формирование и развитие мощного автономного контура российской экономики, ориентированного на углубление переработки сырья с развитием высокотехнологичных производств, импортозамещением и получением диверсифицированной конечной продукции. Второе — отлаживание и наращивание интеграции с «дружественными» государствами Евразии, снижающей зависимость от рынка коллективного Запада и при этом полностью вписывающейся в современный (в логике превалирующего дезинтеграционного цикла [6]) тренд экономической регионализации. Направления эти, подчеркнем, дополняют друг друга и должны реализовываться параллельно с общим укреплением глобальных позиций России, в свою очередь, в существенной мере связанным с полновесным и продуктивным участием страны в выстраивании альтернативного нынешнему доминантному общепланетарному «центру силы» уравновешивающего его полюса в виде объединения (блока) ряда «незападных» евразийских стран. Эту пока аморфную, фрагментированную, асимметричную и отличающуюся «размытостью» своих внешних границ структуру с рубежа 2015—2016 гг. в российском научном дискурсе принято осмысливать и идентифицировать [7], [8], [9], [10], [11] как некую Большую Евразию.

Актуализация данной тематики, а также прогрессирующий интерес к ней исследовательского сообщества (симптоматично, что в базе РИНЦ на декабрь 2023 г. с ней напрямую связаны 2459 статей) сочетаются с весьма недостаточной проработанностью общественно-географических аспектов формирования Большой Евразии, равно как и условий и следствий развития в «большом» евразийском контексте самой России. Особенно существенен дефицит научных изысканий по осмыслению современных (связанных с резко усилившимися экономическими позициями Китая и его превращением в контексте СВО в ключевого внешнеторгового партнера Российской Федерации) метаморфоз евразийской континентальной интеграции и оценке ее влияния на приоритеты и стратегию пространственного развития нашей страны, не определены интересы российских регионов (а в их структуре — и муниципальных образований), а также соответствующие возможности и ограничения в выстраивании взаимодополняющих хозяйственных связей и осуществлении крупных интеграционных проектов в рамках формирующегося макрорегионального интеграционного блока. Должным образом не проработаны, впрочем, и ключевые аспекты создания самой Большой Евразии, прежде всего ее состава и границ, предпосылок, барьеров, а также «скреп» (в том числе территориальных) объединения столь разномасштабных, разнородных стран. Отсутствует четкое понимание пределов (глубины) и форматов их экономической и политической интеграции, выбора конкретных проектов глобальной транспортной инфраструктуры, возникающих при этом новых возможностей (в том числе и для конкретных территорий) и др. Целью данной статьи в этой связи является, с одной стороны, экономико-географическое обоснование для России стратегии евразийского континентализма, потенциально выступающего, как это представляется авторам, в качестве важного рычага и приоритетного вектора развития страны, с другой — определение интересов, возможностей и ограничений пространственного развития Российской Федерации в рамках Большой Евразии.

Подчеркнем, что формирование Большой Евразии мы рассматриваем с позиций именно пространственного развития России, поэтому помимо общих вопросов — анализа феномена «Большой Евразии» и места в ней нашей страны — рассматриваем ключевые аспекты ее влияния на российское пространство: формирование многовекторности пространственного развития; новый всплеск интереса к осмыслению роли Москвы с окружающими территориями и восточных регионов страны в ее социально-экономическом развитии; необходимость усиления внимания к муниципальной проблематике.

Феномен Большой Евразии и его воздействие на пространственную динамику России: концептуальный подход. Идентифицируя (и осмысливая) влияние на пространственную динамику Российской Федерации фактора Большой Евразии, важно осознавать, что речь изначально идет о явлении особого рода, чья специфика связана с множественностью интеграционных структур, процессов и проектов, одновременно и сопряженно разворачивающихся в пределах основного массива евразийского материка. Это продуцирует евразийский полицентризм, актуализируя (и предельно усложняя) вопрос о географическом контуре Большой Евразии, порождая неустранимый «разнобой» в ее делимитации (см. [7], [8], [12]), которую, как видится, лишь отчасти (и в самом генерализованном виде) правомерно напрямую отождествить с каким-либо институционально оформленным объединением фактически вовлеченных в «большое» евразийское партнерство государств (либо нескольких подобных группировок) и тем более с совокупной их территорией.

Целостность Большой Евразии, имея место, подчас умозрительна, условна и зыбка, предопределяется не столько фактической социально-экономической близостью-сопряженностью отдельных государств, сколько конфигурацией их территории и позиционными обстоятельствами. Значительная часть стран в контуре Большой Евразии в той или иной мере геополитически дистанцирована от «коллективного Запада», но далеко не все при этом выступают его оппонентами (при одновременном проявлении конкуренции с элементами противостояния непосредственно между евразийскими государствами). Для многих де-факто акторов Большой Евразии в геоэкономике существенен (но не доминантен) фактор соседства; реализация последнего для всех 12 «неевропейских» внутриконтинентальных государств евразийского материка (в сумме — более 6,5 млн км2 территории и 160 млн населения) эквивалентна «допуску» на глобальные рынки, то есть во многом экзистенциальна.

Большая Евразия (как идея и одновременно реальный экономико-географический конструкт) ориентировалась первоначально на присущий практически всему массиву азиатских государств динамичный, сохраняющий свой потенциал и на перспективу экономический рост (подкрепляемый, в свою очередь, демографией), дополняемый позитивными качественными изменениями в логистике, позволяющими ускоренным образом формировать трансконтинентальные (в первую очередь Европа — Китай) производственно-сбытовые цепочки. Нарастающие дезинтеграционные тренды в мироустройстве, равно как и геополитика (в особой мере — в связи со СВО) — еще существеннее актуализировали для России «большой» евразийский интеграционный проект, резко усилив наряду с этим его и ранее стабильно нараставший «азиатский крен».

Большая Евразия применительно к Российской Федерации в современной ситуации в экономическом отношении оказалась в итоге в существенной мере китаецентрична, при том что инициатива «Один пояс, один путь» стала ее безусловным ведущей «скрепой» (симптоматичны в этой связи представления о Китае как об источнике оживления российской экономики, равно как и масштабной интеграции в рамках ЕАЭС [13, с. 65]). Демографически и геополитически — асимметрично-полицентрична, при том что сам нарратив «большого» евразийского партнерства является в весомой мере российским, циркулирующим и превалирующим в пределах именно Российской Федерации, а также у ее ближайших партнеров. В основе данного нарратива — ренессанс классического евразийства (концепт «внутриконтинентальных соседств» П. Н. Савицкого) и реинкарнация идеи Большой Европы (единого пространства между Лиссабоном и Владивостоком [14]), адаптированной к «посткрымским» реалиям и позволяющей не только создать дополнительную концептуальную рамку для геостратегического «поворота» Российской Федерации на восток (отчасти провозглашенного еще во второй половине 2000-х гг. [10]), но и придать больший масштаб и вес продвигаемой Россией «малой» евразийской интеграции (продемонстрировавшей в формате ЕАЭС, по оценке Л. Б. Вардомского, «отсутствие ярко выраженного тренда на рост торгово-экономической связанности» [15, с. 113]). При этом, как акцентировано [7], собственно экономико-географический смысл формирования Большой Евразии состоит в строительстве долгосрочной и устойчивой континентальной евразийской интеграции посредством активизации международных хозяйственных связей и сооружения транспортных коридоров. Иными словами, сущностная сторона «большой» евразийской интеграции (как уже озвучено в [16]) заключается именно в создании на обширных, разнородных, фрагментированных пространствах Евразии новых (во многом обусловленных смещением ее геоэкономического и геополитического потенциала на восток и юг) форм организации и концентрации населения, инфраструктуры, хозяйственной активности (коммуникационных коридоров, индустриальных узлов, приграничных полос сотрудничества, трансграничных регионов, территорий кросс-культурных взаимодействий). В совокупности их уместно определить как особую пространственную рассредоточенную мегаструктуру — опорный каркас «большой» евразийской интеграции, в свою очередь, инициированную совокупностью многоаспектных, разновекторных евразийских партнерств и альянсов. Существенная их часть (под воздействием демографической динамики и экономических реалий) по своему ареалу простирания является трансконтинентальной, азиатско-европейской, все больше «смещающейся» во внутриконтинентальные области евразийского материка, что позволяет вести речь о евразийском континентализме как специфическом миропонимании, особой геостратегии и наряду с этим интеграционном регионоформирующем общественно-географическом процессе, чье влияние существенно и для Российской Федерации, распространяется на многие ее регионы и муниципальные образования.

Важно при этом осознавать, что Большая Евразия предстает не столько в качестве «структуры структур», сколько в ипостаси пространственной структуры «поверх» сложившихся пространственных образований, что практически должно исключать восприятие российского пространства и ареала «большой» евразийской интеграции как части и целого. Поясним также, что континентализм (continentalism) принято преимущественно рассматривать как совокупность идей, подходов и практик экспансии того или иного государства в пределах какого-либо материка, континента [17], [18], подчас противопоставляя их аналогичным устремлениям «морских» государств [19], [20]. В этой же связи собственно евразийский континентализм ранее соотносили исключительно с интересами России [21], [22], [23], хотя в последние годы в качестве его бенефициантов все чаще называют именно Китай [24], [25].

В постсоветских евразийских реалиях, характеризуемых сочетанием множественности разномасштабных и разновекторных пространственных экспансий с одновременно расширяющимися практиками партнерства, сотрудничества — уместно вести речь в целом, скорее, и о конкретных континентализмах (китайском, европейском, российском, турецко-тюркском, иранском и др.), и о едином евразийском континентализме, вкладывая в последний иной, чем ранее, обновленный смысл (учитывающий многосубъектность и полицентричность Евразии), ориентирующий на малоконфликтное, взаимовыгодное, взаимоподдерживающее соразвитие евразийских государств.

Именно с культивированием подобного рода континентализма связано, полага­ем, формирование пространственной структуры Большой Евразии, выступающей для собственно российского пространства: 1) новой, лишь отчасти институализиро­ванной внешней рамкой и приоритетной экзогенной средой; 2) пролонгиро­ванным структурным «сдвигом»; 3) неким «своим другим», то есть совокупностью российских же территорий, вовлекаемых (явно, латентно либо потенциально) в «большие» евразийские интеграционные процессы и являющихся драйвером либо следствием трансформационных изменений, инициированных большей частью именно экзогенными, субглобальными факторами и обретающих при этом допол­нительные возможности, видоизмененные характеристики, риски.

Связанные с «большой» евразийской интеграцией тренды и новации уже проявляются, существенны, но пока, разумеется, не «перекрывают» ни инерцию российского пространства, ни тем более глубинное его структурирование (центр-периферийную организацию, природно-хозяйственную и селитебную зональность, регионализм и др.). Потенциал их воздействия, равно как и многоаспектные территориальные социально-экономические (в том числе геокультурные, геополитические) последствия — во многом коррелируют с местом и ролью России в Евразии, в процессах становления ее обновленного «большого» контура.

Место и роль России в формирующейся Большой Евразии: общественно-географический аспект. Перед отечественными географами сейчас все более отчетливо вырисовываются контуры во многом новой реальности, которую им предстоит осознать и исследовать. Она связана в том числе с углубляющейся двой­ственностью, неустойчивостью и противоречивостью положения Российской Федерации в формирующейся Большой Евразии. С одной стороны, Россия в геопространственном отношении потенциально является ее крупнейшей составляющей как территориально, занимая 32 % Евразии, так и позиционно в силу обширности и конфигурации своих границ (при том что в 16 государствах, имеющих с РФ сухопутную коммуникацию, проживает почти 29 % населения материка). Эти обстоятельства объективно предопределяют не только трансевразийские транспортно-транзитные возможности нашей страны, но и ее геополитическую значимость (в том числе как «места сборки» самой Большой Евразии [8]). С другой стороны, для современной России по мере формирования «большой» евразийской целостности все более актуализированной становится не только фактическая (связанная с последствиями распада СССР и усилением влияния на постсоветском пространстве иных «центров силы») утрата ее былых эксклюзивных геостратегических позиций, но и вероятностная, сопряженная с демографо-экономическими трендами и природно-климатическими особенностями перспектива «нецентральности».

По плотности населения Россия в 12 раз уступает среднему по евразийскому материку показателю; демографическое ее «присутствие» в Евразии (а «демография — это судьба»¹) последовательно сокращается: в 1970 г. — 4,6 %, в 1990 г. — 3,7, в 2022 г. — 2,7 %². Экономические же позиции весь постсоветский период демонстрируют крайнюю нестабильность (табл. 1).

Постепенно нивелируя былую, возникшую в ранний постсоветский период масштабную диспропорцию в объеме своей экономики с ныне недружественными европейскими государствами, равно как и с Японией, Российская Федерация вступает в «большие» евразийские альянсы с государствами (в том числе ключевыми — Китаем, Индией), все последние десятилетия демонстрировавшими в целом опережающую (по сравнению с Россией) экономико-демографическую динамику. Это объективным образом ухудшает позиции нашей страны, снижает потенциал ее влияния на другие постсоветские государства (в том числе Южного Кавказа и Центральной Азии), одновременно придавая обширнейшим внутрироссийским территориям (в первую очередь — трансграничным) черты «двой­ной» полупериферии-периферии.

Выстраивая опорный каркас «большой» евразийской интеграции, инициируя и поддерживая трансграничный регионогенез с дружественными государствами, Россия в этих условиях должна развивать, реконструировать собственное пространство, сообразуясь с логикой и интересами евразийского континентализма и наряду с этим укреплять столетиями складывающуюся собственную архитектонику территории, функциональную сопряженность и иерархию урбанистических центров, межрегиональные взаимодействия, обеспечивая тем самым интегрированность страны, сохраняя пространственную (общественно-географическую) основу суверенного, геополитически гибкого, многовекторного пространственного развития.

Существенно также, что в отличие от Китая Россия не может выиграть в развернувшимся противостоянии с Западом по его правилам (что побуждает Запад, прежде всего США, эти правила решительно менять в своих интересах), поэтому вынуждена быть главным ревизионистом Евразии и всего мира³, выступая против порядка, организованного не только без учета ее интересов, но и с четко выраженной тенденцией к постоянному усилению давления на нее по всем направлениям.

Начало СВО обозначило переход к принципиально новому этапу в развитии страны, хотя предпосылки для него вызревали на протяжении предыдущих лет. Наступает «звездный час» оборонной промышленности, что, кстати, не могут не признать и наши геополитические оппоненты⁴. Ощутимый рывок в этом высокотехнологичном секторе происходит не только в традиционных центрах (Тула, Ижевск, Воткинск и др.), но и в относительно новых районах, подобных ОЭЗ «Алабуга» или Кубани⁵ что свидетельствует как о деглобализации, замыкании цепочек создания добавленной стоимости внутри страны или в пределах дружественных стран, так и о деметрополизации, частичном перемещении экономического роста из глобализованных городов и их агломераций в получившие новый импульс индустриальные центры.

Если исторический подвиг СССР состоял в том, что, не будучи внутренне свободной страной, он создал свободу выбора для незападных стран, на что неоднократно указывал С. А. Караганов, то исторический подвиг Китая заключался в развенчании представлений о безальтернативности либеральной модели развития, основанной на рыночной экономике в сочетании с плюралистической демократией в западной ее трактовке. Сейчас и Россия может повторить подвиг СССР, продемонстрировав Евразии и всему миру альтернативную модель пространственной организации, основанную на реиндустриализации и деметрополизации.

Можно (и должно!) ожидать позитивных сдвигов также в области российского образования и здравоохранения (занимая 51-ю строку в рейтинге «индекса челове­ческого развития», Россия и сейчас опережает практически всех своих евразийских дружественных партнеров⁶), а также столь необходимого наращивания научно-­технологического потенциала (согласно «глобальному инновационному индексу»⁷, у России в 2022 г. 47-я позиция, в то время как у Китая — 11-я, у Турции — 37- я, у Индии — 40-я), что наряду с общим социально-экономическим развитием в долго­срочной перспективе способно противодействовать «периферизации» нашей стра­ны, нарастив ее возможности выступать одной из ключевых составляющих в край­не желательной реально (а не декларативно) полицентричной структуре Большой Евразии.

Многовекторность пространственного развития России: проблемные ситуации и направления в контексте формирования Большой Евразии. Будучи страной во многом приграничной и приморской (непосредственно к сухопутным и морским границам выходит 51 субъект Российской Федерации, что эквивалентно 77,5 % ее территории), Россия характеризуется не только многососедством (что ранее подмечал А. И. Трейвиш [26]), но и фактической, еще рельефнее проявившейся в связи с формированием Большой Евразии многовекторностью своего пространственного развития.

В последнее время в русле «большой» евразийской интеграции в качестве важнейшего (в том числе в Стратегии пространственного развития Российской Федерации на период до 2025 года⁸) принято рассматривать именно «восточный вектор». Разделяя подобное понимание, акцентируем тем не менее необходимость (в целях преодоления практически неизбежной «ловушки мышления», связанной с линейным, поверхностным, лишенным поправки на специфику российского пространства) общественно-географической конкретизации «поворота» страны на Восток как не только собственно опережающего развития сибирских и дальневосточных территорий, испытывающих депопуляцию, при- и трансграничных, транспортно-транзитных, экспортоориентированных (вопрос об этом многократно ставился в [27], [28], [29], [30]), но и пролонгации (переформатирования) возросшей в постсоветский период «мореориентированности» России, включая наращивание возможностей Северного морского пути [3]. Феномен евразийского континентализма следует воспринимать именно в этом расширенном контексте как идеологему (и практику) формирования (поддержки, стимулирования) собственно территориальных (внутриконтинентальных) и аква-территориальных интеграционных межстрановых, трансграничных структур и процессов.

Следует учитывать также, что наиболее логичной (и геостратегически выигрышной) реакцией российского пространства на «фактор Большой Евразии» (если рассматривать Россию в качестве именно одного из ведущих и суверенных акторов евразийской интеграции, а не полупериферии-периферии по отношению к динамично развивающимся экзогенным ее центрам) должен стать не только хозяйственно-селитебный «сдвиг» в пользу севера и востока страны (в особой мере приграничных, приморских территорий), но и одновременное укрепление его исторически сложившегося социально-экономического ядра (Московский регион с сопредельными регионами в сопряженности с Санкт-Петербургской агломерацией). Характерно, что в российском пространстве в последние годы (табл. 2) превалировала именно эта тенденция, дополняемая «южным вектором», связанным с агроэкспортом, логистикой, геополитикой [31] и в еще более существенной мере — с перераспределением демографического потенциала в пользу Юга России, его ведущих городских агломераций, приморских территорий, а также регионов Северного Кавказа.

Статистически фиксируемая (табл. 2) активизация инвестиционной активности в Дальневосточном и Сибирском федеральных округах симптоматична, но пока не дополняется аналогичными позитивными сдвигами ни в демографии (в 16 регионах СФО и ДФО из 21 наблюдается депопуляция), ни в промышленности (наивысшие темпы индустриального роста в 2023 г. демонстрирует Центральный федеральный округ), ни в жилищном строительстве (на два восточных федеральных округа приходится 12 % вводимого в стране жилья, но 17 % ее населения⁹. Можно в этой связи констатировать, что инкорпорирование в структуры формирующейся Большой Евразии идет во многом одномоментно (и в связи) с воспроизводством ранее сложившейся территориально-хозяйственной и селитебной архитектуры России, с усилением присущих ей черт, характеризуемых как «москвоцентризм» [32], а в более широком контексте — и общая западоцентричность.

Сложность российского пространства в итоге нарастает. Усиливается и глубинное противоречие между его «евразийской автономией» (высвечиваемое дихотомией Малой и Большой Евразии [8], культивированием представлений о России как о «Севере» [33], «Северной Евразии» [34]) с характерными для нее доминирующими центростремительными (столицеориентированными) трендами и перспективой новой (уже не европейской, а именно евразийской) интернационализации российских регионов и отдельных муниципальных образований, обретением ими геостратегической многовекторности с сопутствующими социально-экономическими «разрывами» и геополитическими рисками.

Опорный каркас «большой» евразийской интеграции: феномен Сибири

Сибирь жизненно важна (с исторических, геополитических, экономических, военно-стратегических и других позиций) как для позиционирования России в Большой Евразии, так и для самого существования российской государственности. Наращивание евразийских партнерств (в первую очередь с Китайской Народной Республикой) требует, в свою очередь, предельно пристального внимания к феномену современной Сибири (не только воспринимаемой в качестве «срединного региона России» [35, с. 93], но и отождествляемой с «ядром» новой конфигурации Российской Федерации в системе евразийских взаимодействий [36]), к ее делимитации (а спектр бытующих представлений здесь предельно широк [37]), возможностям сохранения ее демографического потенциала, развития экономики, более плотного и эффективного (в том числе для местного населения) инкорпорирования сибирских территорий в общероссийское хозяйственное и селитебное пространства. Решать эти задачи необходимо системно и одновременно адаптивно, понимая Сибирь как единое (исторически, коммуникационно, ментально) пространство (в Большой Евразии единство сибирских территорий, вне сомнения, усиливается) и наряду с этим воспринимая этот российский мегарегион во всей его фактической сложной географической структурированности, многообразии условий и форматов пространственного социально-экономического развития (включая и потенциал трансграничной регионализации, смещенный ныне к китайско-российскому приграничью, к полосе Транссиба, а также, в Арктической зоне, к инфраструктуре Северного морского пути).

Специфика Сибири предопределяется не только степенью ее «приближенности» к ведущим в социально-экономическом отношении государствам Азии, но и превалирующим внутриконтинентальным положением на очень большом удалении от незамерзающих морей и океанов, основных внутренних и внешних рынков сбыта, что обусловливает повышенный уровень транспортных издержек в конечных ценах продукции и, соответственно, ее дополнительное удорожание. Это крупнейший на планете массив суши, который, несмотря на суровость природно-климатических условий и малую населенность большей части территории, обладает уникальными ресурсно-сырьевыми богатствами и мощными индустриальными центрами. Сибирь (включая Тюменскую область с автономными округами, в последние годы все более экономико-географически тяготеющими к Уралу) фактически выступает самым большим донором бюджетно-финансовой системы страны: ее доля в поступлении налогов в федеральный бюджет составляет 45 %. Согласимся с Д. В. Трениным в том, что именно владение Сибирью делает Россию крупнейшим государством мира и в геополитическом отношении обеспечивает ей статус великой державы [38].

Радикальное изменение в 2022 г. геополитической ситуации порождает новые возможности развития для глубинных и восточных российских макрорегионов (Поволжье, Урал, Сибирь, Дальний Восток), что определяется необходимостью формирования относительно самодостаточной экономики, благоприятными предпосылками «новой индустриализации», позиционированием в качестве «глубокого стратегического тыла». Прогнозируемый сдвиг на восток экономической активности — индустриальной — в Сибирь, на Урал и в Поволжье, транспортно-логистической — в приморские зоны Дальнего Востока — повлечет, хотелось бы надеяться, в том же направлении и смещение населения (хотя и в меньших размерах). Это, в свою очередь, укрепит позиции России в форматах «большого» евразийского партнерства.

Новые позитивные перспективы развития Сибири в рамках Большой Евразии просматриваются в трех направлениях [39]. Во-первых, расширяются возможности использования принципа «континентальных соседств»: выход сибирских регионов по транспортным коридорам на ближние внутриматериковые рынки позволит резко сократить транспортные издержки, ограничив дорогостоящее подключение к мировому рынку, где доминируют развитые приморские страны. К примеру, расстояния экспортных перевозок по железным дорогам из центральной части Сибири (Кемеровская область) к основным отечественным морским портам исключительно велики: к портам на Балтийском море — 4,1 тыс. км, на Черном — 4,6, на Баренцевом — 5,0, на Японском — 5,8 тыс. км. В то же время удаленность от столиц соседних стран существенно меньше: от Астаны — 1,5 тыс. км, от Улан-Батора — 2,7, от Ташкента — 2,9, от Пекина — 4,0 тыс. км. При создании планируемых меридиональных транспортных коридоров расстояния от Кемеровской области до внутренних городов Китая — Урумчи и Ланьчжоу — будут меньше, чем до отечественных морских портов, а до таких столиц, как Исламабад, Кабул и Дели, — вполне сопоставимы. Важны не только расстояния перевозок, но и сами транспортно-логистические схемы. Конкурентоспособность экспорта Сибири в сопредельные страны Большой Евразии по сравнению с действующими вариантами его организации будет намного выше по ключевому показателю транспортных издержек, поскольку исключаются дополнительные затраты по перевалке на суда доставленных в порты грузов, их протяженной морской перевозке, последующей перевалке на сухопутный транспорт.

Во-вторых, усиление международного взаимодействия создает предпосылки к углублению переработки сибирского сырья на месте путем организации (когда это экономически обосновано и ресурсообеспечено) высоких и конечных переделов, получения конкурентоспособных видов полуфабрикатов и готовой продукции, востребованных на внешних рынках. Необходимо стремиться при этом к паритетным условиям торговли и организации эффективного разделения труда между Сибирью и странами Большой Евразии. Примером обоснования, хотя и требующего дополнительной проработки, конкурентных преимуществ восточных регионов служит проект «Новый Ангарстрой», предусматривающий создание в Восточной Сибири крупнейшего металлургического производства полного цикла [40]. Реализация данного проекта предполагает выпуск и экспорт массовой продукции с высокой глубиной переработки сырья, что способно обеспечить сотрудничество России и Китая на взаимовыгодной основе.

В-третьих, мощным средством более тесной хозяйственной консолидации глубинных территорий Большой Евразии следует считать создание международных транспортных коридоров, перевозки по которым намного дешевле, чем по остальной сети, а зоны их непосредственного влияния обладают наилучшим потенциалом экономического развития и роста городов. Создание на базе Транссиба высокоэффективного коридора должно означать сооружение с помощью применения новых технических решений (например, в эстакадном надземном исполнении) такой сверхмагистрали, которая обеспечит коренное сокращение транспортных издержек и значительное увеличение пропускной способности. Угнетающее влияние фактора ультраконтинентальности на экономику Сибири будет во многом устранено, а ее южный широтный пояс, прилегающий к модернизированному Транссибу, станет приоритетным для «новой индустриализации» за счет локализации перерабатывающих производств.

При развитии Сибири в рамках формирующейся Большой Евразии возникают и проблемные ситуации. Назовем лишь две транспортно-логистического и внешнеторгового характера. Первая относится к трудностям диверсификации экспортных потоков сырья в страны «незападного» мира. Масштабы требуемой переориентации экспорта столь велики, что имеющиеся мощности железнодорожных магистралей и дальневосточных портов не позволяют в полной мере перенаправить сырьевой экспорт на Китай, Индию и другие азиатские страны. Другая проблема связана с рисками внешнеторговой конкуренции с соседними евразийскими странами. Так, из-за однотипности осваиваемых природных ресурсов и экспортной специализации Монголия и восточные регионы России начинают конкурировать между собой на внешних рынках минерального сырья — угля и меди. Магистральный путь решения обеих проблем состоит в увеличении глубины переработки сырья, вследствие чего снижается нагрузка на транспорт, рентабельные расстояния перевозки многократно увеличиваются, а размеры рынков сбыта расширяются.

Один из главных приоритетов пространственной политики России должен состоять в планомерном использовании того неоспоримого факта, что Сибирь является не только важнейшим материально-производственным базисом экономики страны, но и основным ее опорным макрорегионом в деле укрепления хозяйственных связей с партнерами по Большой Евразии. Надо с полной ясностью понимать, что «сегодня необъятная сибирская земля — уже не просто далекая азиатская провинция… Теперь судьба России зависит от Сибири. Ее развитие будет определять расцвет или дальнейшее падение страны» [41, с. 717].

«Москвоцентризм» в многополюсной «Большой Евразии»: pro et contra

На фоне процессов, связанных с формированием Большой Евразии, вновь зазвучали голоса о необходимости переноса столицы из Москвы в Сибирь, которая, по мнению авторов подобной идеи, становится центром торговых потоков, территорией, приближенной к ключевым мировым точкам экономического роста, а с началом СВО и удаленной от недружественных стран. Эта дискуссия наслаивается на традиционные представления о том, что Москва является своего рода «злом» для остальных российских регионов (вытягивает из них население и финансовые ресурсы), а в конечном итоге и для экономики страны и себя самой, не будучи способной развиваться быстрыми темпами на фоне проблем чрезмерной концентрации населения.

Москва, действительно, представляет собой основной центр притяжения внутрироссийских мигрантов [42]; постоянное увеличение концентрации населения (за постсоветский период численность населения Москвы выросла, по данным Росстата, с 9,068 млн чел. на начало 1992 г. до 13,104 млн чел. на начало 2023 г., или с 6,1 до 8,9 % от всего населения страны) сопряжено не только с положительными эффектами, но и с целым рядом проблем, прежде всего транспортных и экологических [43; 44]. В Москве один из самых низких в стране показателей обеспеченности жильем на душу населения. Переезд в Москву жителей других регионов, преимущественно из близлежащих (Центральной России), лишает их части рабочих рук для развития [45].

Тема «москвоцентричности» поднималась и ранее [32] с объяснением того, что это результат складывающейся на протяжении очень длительного периода времени территориальной организации российского общества; «москвоцентричность» неизбежна, но ее негативные моменты (как для самого города, так и других регионов) могут и должны смягчаться. Современные условия подтверждают этот постулат, давая новые аргументы в его пользу. Прежде всего в ситуации, когда Россия не является доминирующей в Большой Евразии ни по численности населения, ни по размеру экономики, крайне важно поддержание статуса страны, ее способности «на равных» взаимодействовать с другими ведущими евразийскими государствами. Одним из ключевых условий для этого выступает наличие в стране глобальных городов, входящих в мировые рейтинги, а Москва как раз таковым и является [46], [47] (из российских городов статусом глобального обладает еще Санкт-Петербург, но он сейчас явно не конкурент Москве). Столица страны — ее своего рода «визитная карточка», и совершенно очевидно, что ни один другой город (уже существующий или построенный «с нуля») в сколько-нибудь обозримой перспективе сравниться с Москвой не сможет.

«Москвоцентричность» проявляется и в очень высокой концентрации в столице научно-технологического потенциала. В 2022 г. на Москву приходилось 31,1 % всей численности российского персонала, занятого научными исследованиями и разработками, и еще 12,5 % — на Московскую область, в совокупности на столичный регион — 43,6 %. По Санкт-Петербургу этот показатель составлял 10,5 %, тогда как по лидирующей на востоке страны Новосибирской области — только 3,0 % (это 5-е место в стране после Нижегородской области). В условиях, когда России необходимо ускоренными темпами решать задачу обеспечения технологического суверенитета, ведущий вклад в это Москвы и Подмосковья неизбежен. При этом в Москве имеется и высокотехнологичная промышленность, и потенциал ее развития [48].

Вклад Москвы в общероссийские показатели, место города по индикаторам уровня социально-экономического развития уже неоднократно обсуждались в научной литературе, в том числе весьма подробно в [49]. Но стоит сказать, что на сегодняшний день нет сколько-нибудь убедительных доказательств того, что Москва исчерпала потенциал своего развития. Социально-экономическая динамика столицы в постсоветский период не была равномерной — на отдельных временных интервалах город демонстрировал темпы роста как выше, так и ниже общероссийских показателей (что может быть результатом не только объективных преимуществ или проблем развития, но и следствием разной степени успешности реализуемой в Москве экономической политики). При этом примечательно, что в последние годы по индексу выпуска товаров по базовым видам экономической деятельности (который в отличие от ВРП публикуется оперативно, в том числе в помесячной динамике, и отражает положение в реальном секторе экономики) ситуация в Москве была лучше среднероссийской, тогда как об опережающем развитии востока страны говорить пока не приходится (табл. 3).

Вряд ли оправданно анализировать Москву в отрыве от Московской области — сейчас их совместное рассмотрение типично для исследований по миграциям, расселению, но не по экономике (к примеру, ситуация с жилищным строительством в столичном регионе выглядит совершенно иначе, чем в официальных границах города). Показатели по самой Москве также далеко не всегда могут однозначно интерпретироваться. Например, уровень среднедушевых денежных доходов населения в Москве в 2000 г. был в 3,5 раза выше среднероссийского, в последние десять лет — в пределах 2,0—2,2 раз (на основе чего можно сделать вывод о потере столицей своих преимуществ), но если в 2000 г. доля оплаты труда в доходах населения составляла 20 %, тогда как почти 40 % приходилось на другие доходы, включая скрытые, то в последние годы на оплату труда приходится около ⅔ доходов, а отношение среднемесячной номинальной начисленной заработной платы работников организаций в Москве к среднероссийскому показателю выросло с 1,5 до 1,9—2,0 раз¹¹. Тем не менее, совершенно очевидно, что уровень жизни в Москве по очень многим параметрам выше по сравнению с другими регионами (и даже по ожидаемой продолжительности жизни, несмотря на экологические проблемы, немного уступает лишь двум северокавказским республикам). Поэтому столичный регион в ближайшие годы вряд ли утратит свою миграционную привлекательность, причем уже сейчас Москва и Московская область — это почти 15 % российского населения и более четверти суммарного по регионам валового продукта. Лидирующая роль региона в развитии России определяется и ее центральным положением в транспортной системе страны, и в силу этого именно Москва продолжит играть основную роль в наращивании столь необходимой связности российского пространства (особенно с учетом реализуемых и планируемых проектов строительства транспортных магистралей).

Сказанное отнюдь не означает, что не должны предприниматься усилия (особым образом необходимые в современных геоэкономических и геополитических обстоятельствах) по формированию условий для ускоренного экономического развития и повышения качества жизни за пределами столичной агломерации. Поэтому федеральным органам власти традиционно придется искать баланс в распределении бюджетных ресурсов между разными типами территорий. Тем не менее именно Москва (и в целом Московский регион, вся Центральная России как уже проявляющая себя территориальная социально-экономическая целостность) будет выступать одним из узловых элементов формирования Большой Евразии. Она же призвана «стягивать» российское пространство, обеспечивать его целостность в условиях неизбежного роста экзогенных хозяйственных и социокультурных воздействий, порожденных «большой» евразийской интеграцией.

«Муниципализация» подходов к стратегированию пространственного развития в контексте «большой» евразийской интеграции. Трансформация российского пространства под влиянием «фактора Большой Евразии» наслаивается и на сложившуюся логику выстраивания федеральной пространственной политики. В 2025 г. заканчивается срок действия утвержденной Правительством РФ в начале 2019 г. Стратегии пространственного развития Российской Федерации (СПР), и уже дано поручение премьер-министра страны представить в 2024 г. новую концепцию этого документа, причем «с учетом текущих геополитических вызовов, региональных и муниципальных приоритетов»¹².

СПР образца 2019 г. стала первым федеральным документом, в котором значимое внимание уделено не только регионам (субъектам РФ) и макрорегионам (в широком их смысле), но и внутрирегиональной дифференциации. Однако в полной мере реализовать полимасштабный подход тогда не удалось. В дальнейшем продвижение в этом направлении продолжилось, вносившиеся в 2021—2022 гг. дополнения и изменения в СПР в некоторой степени усилили ее «муниципализацию». В рамках работы над новой СПР необходимо, на наш взгляд, дальнейшее усиление внимания к муниципальной проблематике, в том числе с учетом процессов евразийской интеграции.

Кардинальное изменение структуры российских внешнеэкономических связей, связанное со сдвигом на восток и юг, обсуждается в России в первую очередь с точки зрения развития российских макрорегионов. Однако для последних это влияние проявляется скорее опосредованно, тогда как непосредственно затрагивает муниципальные образования, разные их типы. Прежде всего это муниципалитеты, напрямую задействованные в обеспечении внешнеторговых потоков — с морскими портами, сухопутными погранпереходами, центрами приграничной логистики. Первоначальная версия СПР ограничилась отнесением к геостратегическим территориям полностью приграничных субъектов РФ — независимо от соотношения в них реально приграничных и неприграничных территорий; в 2022 гг. СПР дополнили понятием «приграничные муниципальные образования», однако и у них степень реального участия во внешних связях совершенно разная. Поэтому важно выделение особого типа муниципалитетов, выполняющих важнейшую функцию «ворот» России в другие страны.

Аналогичная ситуация складывается с развитием транспортных коридоров или крупных транспортных магистралей. Они обеспечивают связность макрорегионов, субъектов Федерации, но напрямую влияют непосредственно на территории прохождения таких магистралей, создавая условия для формирования не только «точек», но и «осей» экономического роста. Такое понятие — «ось развития» — в нынешней СПР вообще отсутствует, хотя хорошо известно из центр-периферийных концепций. Новые, сопряженные с Большой Евразий «оси развития» могут стать местом создания самых разнообразных производств, ориентированных на поставки продукции как на внутренние, так и на внешние рынки, что позволит получить максимальную отдачу от сооружения транспортных магистралей. Но реализация этой задачи скорее всего потребует дополнительных решений, направленных на использование преимуществ выгодного географического положения — введения, если необходимо, преференциальных режимов ведения хозяйственной деятельности (особых экономических зон, территорий опережающего развития), достройки необходимой инфраструктуры.

Значима «муниципализация» подходов и в рамках реализации научно-технологической политики, решения задачи обеспечения технологического суверенитета страны. Научно-исследовательские центры и связанные с ними производства высокотехнологичной продукции имеют вполне конкретную локализацию, причем далеко не всегда это крупные города или города, имеющие формальный статус наукограда (а таковых в России всего 13). Важно обеспечить условия для развития всей совокупности российских городов науки, а для этого необходимо как минимум сформировать представление об их реальном числе, социально-экономическом положении, трендах и перспективах развития. В этой связи стоит обратить особое внимание на то, что система аналитического мониторинга муниципального развития в России со времени принятия СПР так и не была налажена, а решение этой задачи крайне необходимо.

Формирование Большой Евразии требует нового взгляда и на другие типы муниципальных образований. Например, сдвиги в российской пространственной структуре на восток и юг должны привести к укреплению крупнейших городов — центров соответствующих макрорегионов, включая повышение их значимости в международных взаимодействиях. В конечном итоге претендовать на статус глобальных городов должны не только Москва и Санкт-Петербург. При сохранении общих, неизбежно весьма инерционных, трендов пространственного развития евразийская интеграция внесет коррективы в формирование общей картины дифференциации муниципалитетов по динамике экономического развития, ведя к формированию новых центров роста, повышению их миграционной привлекательности и, соответственно, углублению рисков деградации периферийных территорий. «Муниципализация» федеральной политики, в свою очередь, потребует также соответствующего научного, экспертного сопровождения, а для этого важно существенно повысить «присутствие» местного (муниципального) уровня в исследованиях по социально­-экономической географии и региональной (пространственной) экономике.

Заключение

Приоритетная, предельно актуализированная задача российских географов­-обществоведов — преодолевать катастрофическое отставание в осознании тех тектонических геоэкономических и геополитических сдвигов, которые, воздействуя на пространство, проявляясь в новых территориально-хозяйственных и селитебных структурах и процессах, радикально меняют картину мира, в том числе географическую. Первостепенный шаг в этом направлении связан с изучением «большой» евразийской интеграции, во многом обусловленной как общим смещением экономического и демографического потенциала материка Евразия на его восток и юг, так и резко обозначившимися проявлениями деглобализации и региональной фрагментации, катализируемыми конфликтом между Россией и коллективным Западом. Чрезвычайная сложность Большой Евразии как объекта исследования (мегаструктуры пока лишь формирующейся, полицентричной, разнородной, асимметричной, с «размытыми» границами, испытывающей постоянные метаморфозы) и специфика ее сопряжения с российским пространством (не сводимая к части и целому) порождают множественность проблемных областей и конкретных направлений научного поиска (в статье мы попытались акцентировать ключевые из них, являющиеся тем не менее лишь «верхушкой айсберга»). Неизбежное, все более существенное в перспективе внимание к данной проблематике предопределяет настоятельную необходимость соответствующей «донастройки» исследовательских подходов на основе синтеза адаптированной к современным реалиям глобалистики (субглобалистики, познания динамики и архитектуры «больших пространств»), евразийских исследований (в их расширенном географическом формате), геополитики, геоэкономики, проблемного страноведения, а также трансграничного регионоведения и общественно-географического изучения России (ее регионов, муниципальных образований), в свою очередь, ориентированного на решение общеконцептуальных и прикладных вопросов стратегирования пространственного развития.

Раздел «Феномен «Большой Евразии» и его воздействие на пространственную динами­ку России: концептуальный подход» подготовлен А. Г. Дружининым по теме ГЗ Институ­та географии РАН (№ FMWS-2024-0008 «Социально-экономическое пространство России в условиях глобальных трансформаций: внутренние и внешние вызовы»). Раздел «Место и роль России в формирующейся «Большой Евразии»: общественно-географический аспект» подготовлен А. Г. Дружининым и В. А. Шупером по теме ГЗ Института географии РАН (№ FMWS-2024-0008 «Социально-экономическое пространство России в условиях гло­бальных трансформаций: внутренние и внешние вызовы»). Раздел «Многовекторность пространственного развития России: проблемные ситуации и направления в контексте формирования Большой Евразии» подготовлен А. Г. Дружининым по плану НИР Институ­та народнохозяйственного прогнозирования РАН (тема № 7 «Развитие методологических подходов к разработке стратегий и прогнозов социально-экономического развития россий­ских регионов (макрорегионов)»). Раздел «Опорный каркас «большой» евразийской инте­грации: феномен Сибири» подготовлен Л. А. Безруковым по теме ГЗ Института геогра­фии им. В. Б. Сочавы СО РАН (№ АААА-А21-121012190018-2). Раздел «Москвоцентризм» в многополюсной «Большой Евразии»: pro et contra» подготовлен О. В. Кузнецовой по плану НИР Института народнохозяйственного прогнозирования РАН (тема № 7 «Развитие ме­тодологических подходов к разработке стратегий и прогнозов социально-экономического развития российских регионов (макрорегионов)»). Раздел «Муниципализация» подходов к стратегированию пространственного развития в контексте «большой» евразийской инте­грации» подготовлен О. В. Кузнецовой за счет гранта Российского научного фонда (проект № 23-18-00180 «Поливариантность детерминант и трендов экономической динамики му­ниципальных образований России: концептуализация, идентификация и типологизация в интересах государственного регулирования пространственного развития») в Институте народнохозяйственного прогнозирования РАН.