Экспансионизм в стратегической культуре Польши: историческая ретроспектива и вариации

Введение

В отечественной научной литературе немало написано о стремлении Польши играть особую роль в Европе, показывать пример соседним странам, сохранить и преумножить ценностный (христианско-латинский) потенциал [1], [2]. Достаточно распространена точка зрения, что официальная Варшава стремится не только стать лидером в Центральной и Восточной Европе, но и посредником между государствами Запада и постсоветским пространством. Ключевой аспект в этих рассуждениях — это особый акцент на том, что Польша пытается всячески обострить противоречия между Россией и странами постсоветского пространства, расширить свое влияние и навязать в этом регионе определенное видение мира [3], [4]. Так или иначе какая-то степень стратегического экспансионизма у Польши присутствует — вопрос, как водится, в деталях.

Для того чтобы оперировать категориями «больше-меньше» в оценке экспансионизма, необходимо ввести в анализ понятие стратегической культуры. С 70-е гг. XX столетия под стратегической культурой понималась определенная степень субъективности реакции на внешние факторы. Главным образом речь шла о военно-политических вопросах: какие проблемы, риски и угрозы видит перед собой государство, какие существуют убеждения и дискуссии по разным аспектам безопасности, в каких терминах и категориях описывается внешняя среда [5, р. 7—9]. В узкой трактовке речь идет о трех составляющих — политических целях и оправданности силовых действий; базовых принципах поведения в отношении оппонента (уничтожение, изнурение, защита уже достигнутых преимуществ); предпочтениях операционного характера (то, как ресурсы используются для достижения целей) [6, р. 7—12]. Эти составляющие опираются на опыт ведения вой­н, достижения политической мысли по вопросам вой­ны и мира, доминирующие религиозно-этические установки в обществе [7].

В современной науке распространена более широкая трактовка стратегической культуры — динамичная и, в сущности, неэссенциалистская [8, р. 4—11]. Такой подход делает упор на неоднородность и нестатичность идентичностей международных акторов. Хотя аналитически получается, что одно размытое понятие помогает раскрыть содержание и изменение других нередко не менее размытых явлений, смещается фокус исследования — и стратегическая культура сама становится независимой переменной [9], [10]. Но тем самым внутри стратегической культуры государств можно найти несколько комплексов конструирования и оценивания внешней среды и своего места в ней. То есть исследование влияния стратегической культуры во многом связано с переходами от одного «идеального типа» к другому, их смещением и взаимодополнением, с постепенной внутренней трансформацией каждой из возможных разновидностей (субкультур?) [11], [12].

Исходя из работ А. Джонсона и в развитие наших прежних публикаций можно предложить классификацию идеальных типов страткультур. В качестве определяющих факторов потребуется взять стратегические предпочтения как постоянные (выбор в пользу применения силы и сотрудничества), так и меняющиеся, обусловленные воздействием внешней среды: проще говоря, стремление сохранить или изменить статус-кво, а также то, насколько это получается (полностью, частично или в недостаточной степени) [14], [15, р. 55—57, 112—117]. В зависимости от этих факторов выстраивается определенная конфигурация предпочтений — 9 идеальных типов стратегических с точки зрения их формализации, многосторонности и целевой направленности (военная или дипломатическая) (табл. 1). Причем у каждого актора (прежде всего государства) необязательно будут в наличии все нижеперечисленные типы [15, р. 147—152].

Для дальнейшего анализа польских реалий представим экспансионистские идеальные типы стратегической культуры:

— культура «осажденной крепости» основана на негативном видении актором внешней среды, стремлении сдерживать негативные процессы и явления путем повышения издержек любого оппонента при нападении и малых превентивных операций (вылазки, диверсии, шпионаж), а также на склонности максимально снизить упорядоченность в международных отношениях;

— культура ограниченной силовой политики связана с негативным видением актором внешней среды, стремлении сдерживать негативные процессы и явления путем выявления основной угрозы или наиболее опасного актора, склонности использовать гибкие ситуативные союзы и осознания потенциала для формирования своего глобального или регионального политического проекта;

— культура неограниченной силовой политики преимущественно сводится к негативному видению актором внешней среды, стремлению максимально преобразовать внешнюю среду в своих интересах, использованию потенциала актора для своего формирования глобального или регионального политического проекта.

Оговоримся еще раз, что задача раскрыть все возможные типы стратегической культуры в Польше требует совершенно иных объемов текста. Настоящая статья направлена на описание исторического и идейного контекста только экспансионистских типов стратегических культур в Польше: поэтому, например, выпадает из анализа период между двумя Мировыми вой­нами, когда преобладали скорее оборонительные варианты стратегии. Из-за своих размеров Польша по определению не могла бы обратиться к идеальным типам стратегической культуры, возникающим при реальной возможности уничтожить потенциального противника, и тем самым снять внешние ограничения для своей политики. Но даже два оставшихся типа могут, во-первых, быть неодинаково востребованными, а во-вторых, отражать разный образ внешней среды для Польши и разные проекции «идеального Я» в международных отношениях.

Контуры польского экспансионизма

Границы Польши¹ с течением времени менялись, однако изначально это государство имело, скорее, средний размер². Почти в любой момент истории по соседству находилось более крупная держава — на западе (Священная Римская империя, позднее Пруссия и Германия), на юге (Османская империя), на востоке (Киевская Русь, позднее Российское/Московское государство). Несмотря на это, с момента появления на политической карте мира Польша вступила в борьбу за территории в Силезии (с Чешским княжеством), в Померании (с Германской империей) и в Галиции (с Киевским княжеством). Позднее военными противниками было большинство соседних государств — от некрупных (Венгрия, Крымское ханство, Молдавское княжество, Дания) до великих и региональных держав (Османская империя, Российское государство, Швеция, Тевтонский орден/Пруссия).

Далеко не всегда эти конфликты заканчивались победами. За свою историю Польша дважды лишалась полноценной государственности (XII—XIII вв.³, 1795—1918 гг.), трижды оказывалась под иностранной оккупацией (шведский «потоп» 1555—1560 гг., шведско-саксонская сделка 1706—1709 гг., немецкое генерал-губернаторство в 1939—1944 гг.) и четырежды из-за внешних факторов доходила до полноценной гражданской вой­ны (1038—1039 гг., 1382—1385 гг., 1704—1706 гг., 1764 г.) [16, с. 7—12, 20—32, 64—81, 85—90]. В силу этого польские политики не могли рассуждать с позиций максимального преобразования внешней среды. Более того, из-за географического положения Речи Посполитой было сложно претендовать на бесспорное лидерство в каком-то отдельном регионе (балтийском, черноморском, восточноевропейском). То есть уже на ранних этапах истории Польши доступными оказались только комплексы экспансионистских идей, связанные со стратегическими культурами «осажденной крепости» и ограниченной силовой политики.

Некоторые государства в подобных условиях довольствовались бы зависимым положением или стремились к военно-политическому союзу с более сильными игроками (bandwagoning/«примыкание» — в терминологии современным неореа­листов). Однако Польша имела ярко выраженную экспансионистскую мотивацию: за 11 веков своей истории польское государство в среднесрочной перспективе предпочитало трансформировать текущее положение дел преимущественно с помощью силы. Об этом говорят следующие данные: за период 960—1795 гг. Польша приняла участие в 247 международных конфликтах, то есть воевать с каким-либо государством приходилось приблизительно 1 раз в 3 года. В XIX—XXI столетиях Польша значительную часть времени находилась в безгосударственном состоянии или входила в состав военно-политических блоков (177 лет из 222), что заметно ограничивало возможности применять силу. Однако даже в таком состоянии польская территория прошла две Мировые вой­ны и «холодную вой­ну». Кроме того, в межвоенный период (1918—1939) Польша приняла участие как минимум в семи вооруженных конфликтах на своих границах, то есть сохранила историческую частоту конфликтности (1 раз в 3 года). В целом количество конфликтов не переросло в качество, поскольку у Польши в переломный момент истории (XVI—XVII вв.) не получилось выстроить централизованную организацию вооруженных сил и сконцентрировать достаточно ресурсов для их своевременной модернизации [17, р. 144—147].

Неустойчивость внешнего положения и сложность адекватного ответа на вызовы, с которыми сталкивалась Польша, подталкивали государство к постоянному маневрированию и поиску способов усилить свою значимость в регионе (персональные унии с Чехией, Венгрией, Саксонией, претензии на Молдавское княжество и Российское государство). В этом метании из стороны в сторону существовали сравнительно четкое понимание целей и одновременно — слабая упорядоченность средств их достижения. Инерция от этой рассогласованности сохраняется и в наши дни, полагает профессор Варшавского университета, дивизионный генерал Болеслав Бальцерович: «В политике безопасности и политической культуре, несмотря на изменения последних десятилетий, все еще чувствуется вредоносная и исторически распространённая “нестратегичность”» [18, s. 406].

Изначально в стратегической культуре Польши не было четкой иерархии потенциальных противников. Так, например, рассуждал первый польский хронист Галл Аноним (начало XII в.): «Она, будучи окружена столькими вышеупомянутыми на­родами, и христианскими, и языческими, и подвергаясь нападению с их стороны, как вместе, так и в одиночку, никогда, однако, не была никем полностью покорена» [19, с. 27—28]. Вероятно, степень опасений по поводу соседей была примерно одинаковой, о чем косвенно свидетельствуют характеристики близлежащих народов и стран в польских исторических источниках. У того же Галла Анонима встречаются такие красочные описания: пруссы «существуют без короля и закона и не забывают прежнего вероломства и дикости», чехи — «верность чехов неустойчива, подобно колесу», русским (русам) свой­ственна «простота», алеманам (немцам) — присуще вероломство [19, с. 35, 100, 116, 125].

В то же время в период до разделов Польши политическая практика не сводилась к поиску врагов по соседству: конфликты и претензии сменялись политическим сближением. Это легко проследить, особенно после введения института выборности королей. В частности, у российских царей или их детей несколько раз были серьезные шансы возглавить Речь Посполитую (1573, 1576, 1587, 1656 гг. — на выборах «при живом короле», 1668 г., 1673 г.) [20], [21]. Аналогично высокие шансы на избрание королем Польши неоднократно имели представители Габсбургов, почти неизменно возглавлявшие Священную Римскую империю в XV—XVIII вв. Однажды Габсбурги даже получили польскую корону — хотя и ненадолго (1306—1307). Наконец, королями Польши становились представители правящих родов Чехии, Тироля (герцогство Каринтии), Швеции, Трансильвании, Франции, Саксонии. Кандидатуры на королевских выборах в Речи Посполитой не выдвигали только три сравнительно географически близких государства — Османская империя, герцогство/королевство Пруссия (вассал польской короны в 1525—1657 гг.) и Дания.

Яркий пример внешнеполитической гибкости продемонстрировал «последний рыцарь средневековья» король Ян III Собесский (1674—1696). За его избранием стояла профранцузская партия в сейме, которая ориентировала своих кандидатов на борьбу с Габсбургами и их ситуативными союзниками (например, c Россией). Од­нако Ян Собесский в первые годы своего правления разработал «балтийский план» и активно готовился к вой­не с Бранденбургом/Пруссией, стремясь сохранить мир с Россией, Габсбургами и Турцией. А вскоре (1678—1679) Польша выступила с предложением союза христианских государств против Османской империи и затем была одним из инициаторов Священной лиги (то есть союза с Габсбургами). Буквально за несколько лет Польша сменила как географические приоритеты в своей внешней и военной политике (Юг вместо Севера), так и набор союзников (Габсбурги и крупные герцогства Священной Римской империи, Россия вместо Франции, Швеции и дунайских вассалов Турции) [22], [23]. При этом сам Ян Собеский невысоко оценивал своих новых союзников: «Можно сказать о немцах, что говорят о лошадях, — не знают своей силы» [24, s. 39].

C идеологической точки зрения долгое время Польша выступала как самая католическая страна региона и вытраивала свой проект на логике приобщения соседних территорий к «наиболее правильной» религии. Однако в XVI—XVII вв. на фоне бурных событий Реформации и Контрреформации такая доктрина перестала быть привлекательной. В какой-то степени это был общеевропейский тренд секуляризации: по подсчетам К. Холсти, в 1648—1713 гг. государства стали реже прибегать к религиозным обоснованиям своих претензий (14 % заявленных поводов к вой­не), выступая либо с прямыми требованиями территориальных уступок (55 % поводов), либо с торговыми и коммерческими претензиями (36 %) [25, р. 49]. Религиозная логика противоборства привела к серии конфликтов с протестантской Швецией, православной Россией и мусульманской Турцией, в ходе которых Речь Посполитая утратила территории на современной Украине и в Прибалтике. При этом, действуя в религиозной логике, Варшава часто искала помощи у заведомо незаинтересованных акторов — Венецианской Республики, Испании. В итоге, по выражению историка Ежи Топольского, вой­ны на религиозной основе постепенно превратились в «самоуничтожающие» конфликты [26, s. 412—424].

Об исчерпании международно-политического функционала религии одним из первых задумался польский гуманист Анджей Фрыч-Моджевский (1503—1572). В работах «Об исправлении государства» и «О мире» Моджевский, говоря современным языком, призывал польских королей изменить стратегическую культуру и отойти от практики религиозных вой­н и гибких союзов. Мыслитель сформулировал радикальную для тогдашней Речи Посполитой точку зрения: «Договоры позволено заключать не только с народами, исповедующими ту же самую религию» [27, с. 96]. Резкому осуждению мыслителя подвергались вой­ны ради расширения территории и славы правителей, а также нарушение устоявшихся обычаев международного поведения. В условиях того времени Моджевский предлагал обратиться скорее к культуре «осажденной крепости»: отслеживать дипломатическую активность потенциальных противников, широко использовать ограничения на торговлю товарами военного назначения (санкции?), использовать природные условия для строительства укреплений. В подобной логике Польша должна была готовиться к нападениям, но оставаться морально чистой и не давать поводов к нападениям [28, s. 330—334], [29].

Столь резкий разворот от религии и возможности получения военной добычи оказался невозможен, поскольку наиболее привилегированный слой — шляхта — стремился расширить свое экономическое влияние за счет новых территорий и их жителей [26, s. 491—492, 511—512]. Политики и мыслители эпохи польского Ре­нессанса и Просвещения в подавляющем большинстве исходили из неизбежности экспансии (например, для восстановления контроля над ранее утраченными землями). Поэтому интеллектуальные симпатии склонялись в пользу замены механизма международной легитимации экспансии, а не изменения типа политической культуры. Однако этот выбор сделать так и не получилось. Как пишет Анджей Новак, Речь Посполитая постоянно колебалась между легитимацией своих действий на основании превосходства своего внутреннего устройства (республиканизм) или на основании необходимости следовать лучшим образцам того времени («модернизационный патриотизм») [30, s. 13—21]. Если первый вариант широко использовался в Европе и был привлекателен для образованного класса из-за своего античного происхождения⁴, то второй исходил из объективной слабости внутреннего устройства Польши и необходимости прагматически заимствовать зарубежный опыт [31]. По всей видимости, оба механизма легитимации внешних действий существовали параллельно, то циклически сменяя друг друга, то формируя своеобразный синтез, особенно в эпоху польского романтизма (в основном в XIX в.).

Культура экспансионизма, как ни парадоксально, получила мощнейший импульс после трех разделов Польши. Появление национализма в современном понимании ставило многие государства Европы перед дилеммами территориальной целостности и самоопределения. В условиях борьбы разной интенсивности за восстановление государственности в польской интеллектуальной среде возникло две любопытных новации в сфере военной и внешнеполитической стратегии. Во-первых, постепенно сформировался, по выражению историка Эмануэля Росторовского, «культ безнадежных восстаний». Этот идейный конструкт подразумевал, что военные акции на польских территориях необходимо было осуществлять не в подходящие для этого моменты (периоды ослабления государств — участников разделов или формирования против них мощной международной коалиции), а по мере возможности [32, s. 193—194]. Важно было не дожидаться благоприятных условий, а заявлять о польском вопросе, возвращать его в международную повестку дня. Во-вторых, в работах публицистов и мыслителей постепенно вызрела «теория двух врагов». В рамках этой теории Пруссия/Германия и Россия/СССР обозначались как основные противники Польши⁵. Поскольку реальной возможности победы над этими противниками не было, борьба с ними и полное восстановление территории до трех разделов предполагалось осуществить прежде всего за счет внешних сил [33, р. 22—25]. Таким образом, ради сдерживания основной военной угрозы допускалось длительное существование союзов с третьими странами — прежде всего с Францией и в меньшей степени Великобританией.

В целом беглый анализ внешнеполитического поведения, а также международно-политической мысли Речи Посполитой в X—XIX столетиях выявил ряд важных особенностей экспансионизма в польской стратегической культуре. Во-первых, несмотря на средние размеры и неоднократные военные поражения, польское государство практически не приняло комплекс идей, связанных с культурой «осажденной крепости». Во-вторых, долгое время в Польше весьма бессистемно оценивали основные военные угрозы и в большей степени полагались на дипломатическое маневрирование и гибкие союзы. Лишь в XIX столетии в безгосударственных ус­ловиях созрела «теория двух врагов», которая сохраняет свое значение и сегодня (особенно у польских правых). В-третьих, легитимация внешней экспансии в Речи Посполитой постепенно стала плюралистической и вместе с тем более противоречивой: с одной стороны, внутреннее устройство государства считалось причиной его ослабления, с другой — провозглашался тезис о необходимости тиражировать этот политико-управленческий опыт. В-четвертых, опыт «самоуничтожающих конфликтов» и «культа безнадежных восстаний» обусловил такие черты польской стратегической культуры, как повышенная склонность к риску и увлечение демонстрационными силовыми акциями. Наконец, в-пятых, контуры регионального проекта для соседних государств строились преимущественно на негативном типе консолидации (против мусульман, позднее — против большевиков) и потому не достигали серьезного уровня детализации.

Выводы для современной Польши

В научной литературе преобладает двухчастная классификация внешнеполитического поведения Польши — с разделением на географически и социокультурно обусловленные пястовскую и ягеллонскую традиции. Наш анализ выходит за рамки географических приоритетов внешней политики (условно: Пясты — на запад, Ягеллоны — на восток) и демонстрирует тематическое и функциональное распределение практик.

Повторюсь, выявленные типы (субкультуры) стратегической культуры представляют собой идеальные варианты, которые в чистой форме вряд ли существовали. Скорее, эти типы переплетались, конкурировали и взаимно обогащались смыслами в ходе бурной дискуссии. Но даже в такой конфигурации некоторые из них получили большее распространение, чем другие (табл. 2). Средневековый этос доблести и чести стал серьезным трамплином для культуры ограниченной силовой политики в Речи Посполитой, а разделы Польши дали достаточно четкое понимание наиболее опасных акторов по соседству. Напротив, делавшая акцент на этических нормах культура «осажденной крепости» в конечном счете оказала меньшее влияние на внешнеполитическое поведение Польши.

В XX в. в польской истории был аномальный период (1919—1939), в ходе кото­рого представления о рисках и угрозах, характеристиках внешней среды существенно исказились. Польская внешняя политика в этот период стала особенно агрессивной, о чем свидетельствует не только аннексия литовской территории (1920—1923), но и, например, неоднократные попытки получить колонии на других континентах (деятельность Морской и колониальной лиги). Однако даже эти политические практики фактически не выходили за рамки основных установок стратегической культуры «ограниченной силовой политики».

Безусловно, польской стратегической культуре присуще делать особый акцент на уникальности польского исторического опыта, своего «Я». Но в выявленных типах стратегических культур можно найти и стремление воспринимать отношения с другими акторами как полезные и необходимые. Прежде всего речь идет о наличии положительного опыта, который можно позаимствовать, и о формировании структур регионального лидерства, которые были бы выгодны всем участникам. В какой-то мере это сотрудничество рассматривается как борьба за более высокий статус в мире. Еще И. Нойман отмечал, что в попытках сотрудничества между центральноевропейскими государствами очень многое связано с протестом и упреком в отношении тех, кто их не замечает или исключает из каких-либо важных расчетов [34, с. 208—212].

В контексте нахождения Польши в НАТО и ЕС важно, что выявленные типы польской стратегической культуры исходят из негативного видения внешней среды и рассматривают любые союзы и альянсы с утилитарных позиций. Вступление в интеграционные и военно-политические блоки для Варшавы было способом уменьшить беспокойство по поводу внешней среды, решало краткосрочные и среднесрочные задачи. При этом в момент вступления в ЕС и НАТО основные политические силы в Польше главным образом старались снизить цену «входного билета», снять некоторые издержки от политико-экономической интеграции [35, с. 35—39]. Соответственно, для польской стратегической культуры и некоторых ее типов пока сохраняется базисная установка на позиционирование в рамках евроатлантического проекта, а не на растворение в границах неких общих пространств. Эта тенденция устойчиво наблюдается в польских концептуальных документах с 2017 г. и только будет укрепляться в контексте современных событий на Украине [36].

В целом наше предварительное выявление смыслового содержания экспансионистских типов стратегической культуры Польши не отрицает других возможных трактовок, но позволяет более полно раскрыть исторические особенности внутренней дискуссии по проблемам внешней политики и безопасности, источники вдохновения и отрицания, возможные комбинации предпочтений и оценок состояния внешней среды.

Публикация подготовлена при поддержке Программы развития МГИМО «Приоритет-2030».