Эстонская «прибалтийскость» как социальный конструкт: смыслы и контекстуальная специфика

Введение и обзор литературы

В современной исследовательской литературе по проблематике прибалтийской¹ идентичности можно выделить две ключевых ее интерпретации. Первая из них является позитивной и делает акцент на таких сюжетах, как укрепление по-

зиционирования Эстонии, Латвии и Литвы в качестве прогрессивного субрегиона Европейского союза (ЕС) и недопущение их маргинализации, дистанцирование от «негативного» образа постсоветского государства, объединение усилий c целью увеличения внешнеполитического влияния (в основном внутри ЕС), развитие внутр­ирегиональных связей и т. д. [1], [2], [3], [4]. Вторая является негативной и концентрируется главным образом на периоде нахождения прибалтийских государств в составе СССР, воспринимаемом большей частью национальных элит, населения и внешних наблюдателей в качестве тяжелого исторического наследия [5], [6], [7], [8]. В этом контексте общее прошлое «затмевает» собой значимые различия между тремя государствами, препятствуя укоренению их альтернативных идентичностей.

Эстонский исследователь Э. Берг писал о наличии подобной дихотомии еще пятнадцать лет назад: «Прибалтийские государства обрели образ как посткоммунистических тигров-реформаторов, так и яростных дезертиров из советского прошлого с его обременительным наследием» [9, р. 49]. При этом можно с уверенностью сказать, что негативная интерпретация «прибалтийскости» является доминирующей. На это указывают, в частности, работы литовского ученого М. Юркинаса, утверждающего, что современная прибалтийская идентичность «основывается на озабоченностях безопасностью в отношении России и на советском наследии» [10, р. 328] см. также [11], [12]². В свою очередь, эти «озабоченности» — прямые производные от исторического опыта отношений Эстонии, Латвии и Литвы с Россией.

Смысловые ассоциации, порождаемые негативной интерпретацией прибалтийской идентичности, имеют значимые последствия для сферы политической риторики всех трех прибалтийских государств. Они побуждают их политические элиты к проявлению феномена, который уместно назвать идентичностным эскапизмом, выражающимся в стремлении «причислить» собственные страны к другим более «благополучным» регионам. В частности, руководство Эстонии, Латвии и Литвы склонно позиционировать свои государства в качестве стран региона Северной Европы [13], также см. [14]. В части международной легитимации им удалось добиться определенных успехов; в январе 2017 г. при обновлении информации на своей официальной веб-странице Статистический отдел ООН классифицировал все три республики как североевропейские государства, вызвав тем самым закономерные отклики одобрения со стороны прибалтийских политиков³.

Из всех трех стран позиция Эстонии в отношении отрицания существования отдельной «прибалтийской идентичности» является наиболее артикулированной, что, в свою очередь, объясняет, почему именно эта страна была выбрана в качестве объекта для рассмотрения в данной работе. В стремлении обосновать «исключение» своей страны из Прибалтийского региона эстонские политики апеллируют к двум ключевых нарративам. Первый из них сводится к тому, что с точки зрения языка и культуры Эстония ближе всего к североевропейской Финляндии. При этом современная разница в уровне жизни между двумя странами объясняется главным образом длительным нахождением Эстонии в составе СССР [15, р. 58—73], [16, р. 289]. Альтернативный нарратив сводится к сознательному дистанцированию от образа «постсоветского государства», возникающего в голове внешнего наблюдателя при упоминании слова «Прибалтика». В данном контексте эстонские политики акцентируют внимание на том, что по определенным показателям (зачастую очень специфическим, такие как знание населением английского языка или качество интернет-соединения) Эстония находится на уровне североевропейских стран, и противопоставляют эти достижения возможным негативным ассоциациям, связанным с «советским наследием», в частности коррупции [17, р. 192—193], [18, р. 356].

После обретения независимости наиболее видным проводником идеи Эстонии как североевропейской страны стал ее министр иностранных дел (1996—1998; 1999—2002) Т. Ильвеc. В этом контексте знаковым является его выступление в Шведском институте международных отношений 14 декабря 1999 г.:

К сожалению, большинство, если не все люди за пределами Эстонии, говорят о ­чем-то под названием «Прибалтика».

<…>

Я думаю, что пришла пора отказаться от плохо подходящих, навязанных извне категорий. Пора признать, что мы имеем дело с тремя очень разными странами региона Прибалтики с совершенно разными родственными узами. Не существует прибалтийской идентичности с общей культурой, языковой группой, религиозной традицией⁴.

Вместо Прибалтики Ильвес предложил связать региональную идентичность Эстонии с так называемым Йолеландом, концепцию которого он сформулировал в этом же выступлении. По мысли Ильвеса, этот регион должен включать в себя все страны, где существует традиция отмечать праздник середины зимы Йоль; помимо Эстонии это государства Скандинавии (Исландия, Норвегия, Швеция, Дания и Финляндия), а также Великобритания. Несложно заметить, что границы Йолеланда соответствуют некоторым современным трактовкам североевропейского географического ареала.

Помимо традиции празднования Йоля Ильвес выделил в качестве объединяющего фактора схожесть менталитета жителей Йолеланда:

Британцы, скандинавы, финны, эстонцы считают себя рациональными, логичными, не обремененными эмоциональными аргументами; мы деловые, упрямые и трудолюбивые. Наши южные соседи считают нас слишком сухими и серьезными, трудоголиками, лишенными страсти и радости жизни⁵.

Как представляется, этот посыл был призван нащупать альтернативные способы укрепления восприятия Эстонии как части Северной Европы, так как если рассматривать Йолеланд с точки зрения уровня экономического развития и жизненных стандартов, то разница между Эстонией и другими государствами региона стала бы слишком очевидной. В конце концов предложенная Ильвесом концепция не получила широкого распространения, но определенную роль в легитимации североевропейской идентичности Эстонии все же сыграла. Исследователь А. Пурс отмечает, что многие наблюдатели «не заметили попыток Ильвеса проявить юмор в речи», однако «его предложение… положило начало длительной дискуссии» [6, р. 10].

В то же время при более детальном рассмотрении политической риторики эстонского руководства подобный идентичностный эскапизм подводит нас к интересному парадоксу. Если Прибалтики не существует, то как объяснить, почему тот же Ильвес регулярно ассоциирует свою страну с этим регионом? К примеру, в упомянутом выше выступлении он заявляет: «То, что объединяет прибалтийские государства, почти полностью проистекает из общего несчастного опыта, навязанного нам извне: оккупации, депортации, аннексии, советизации, коллаборационизма, русификации»⁶. Впоследствии, уже занимая пост президента Эстонии (2006—2016), Ильвес делал выступления с сентенциями о борьбе «трех “прибалтийских мушкетеров”» за свободу⁷, о стремлении «народов Прибалтики» к обретению независимости⁸, об интеллектуальной и географической близости «прибалтийских стран»⁹, а также по многим другим сюжетам, где все три республики выступали элементами единого целого.

Данная работа призвана проанализировать этот парадокс и установить контекстуальную специфику маркирования эстонским руководством своей страны в качестве прибалтийского государства. Полученные результаты будут способствовать улучшению понимания эстонской политики путем получения ответа на вопрос, почему несмотря на постоянно артикулируемое желание избавиться от прибалтийского «ярлыка», он продолжает занимать важное место в национальном дискурсе.

Представляемое исследование состоит из пяти частей. Первая часть — введение и обзор литературы. Вторая часть посвящена анализу эволюции концепции региона в научном дискурсе и его операционализации в контексте задач исследования. В третьей части излагается методология проведения исследования. В четвертой приводятся описание и интерпретация полученных результатов. В пятой делаются заключительные выводы.

Регион — эволюция концепции и операционализация понятия

Одна из причин возникновения описанного выше парадокса — это то, что сам термин «регион» можно операционализировать по-разному. Говоря об отсутствии общей прибалтийской региональной идентичности, Ильвес апеллирует в первую очередь к формирующим ее материальным элементам — культуре, религии и языку¹⁰. С другой стороны, в этом же выступлении он говорит об «общем несчастном опыте» Эстонии, Латвии и Литвы, тем самым все же признавая наличие неких нематериальных объединяющих факторов, и, в частности, эпизодов совместной истории.

Фактически противопоставляя одно другому, Ильвес делает вывод, что поскольку в материальном плане страны Прибалтики слишком сильно отличаются друг от друга, то сводить их в единый регион будет ошибкой. Однако для академической науки такое понимание является устаревшим. Сегодня регион как аналитическая категория основывается не на противопоставлении материальных и нематериальных факторов, а на их объединении в качестве операционных составляющих, формирующих это понятие. П. Катценштейн характеризует эту особенность следующим образом:

Они [регионы] представляют собой нечто большее, чем поток людей и товаров через физическое пространство, которое, как мы можем предположить, прямо и точно представлено на картографических изображениях. Регионы также являются социальными и когнитивными конструктами, укорененными в рамках повседневных практик [19, р. 129].

Хрестоматийным пример — труд британского исследователя П. Хаггета «Пространственный анализ в общественной географии». В нем автор связывает установление факта существования того или иного региона с «последовательным выделением его региональных стержней и границ» [22, р. 254], под которыми понимаются различные переменные, поддающиеся измерению и сопоставлению, — климатические условия, ландшафт, экономическое развитие и т. д.

Хаггет и другие представители традиционной школы полагали, что регионы существуют объективно и могут быть «выявлены» путем определенной аналитической работы¹². При этом они практически не уделяли внимания «неформально признаваемым регионам», под которыми понимались, к примеру, различные исторические области. Хаггет называл такие феномены «интуитивно уместными», утверждая, что они «остаются отчетливыми только при взгляде издалека и растворяются в новом ряду “характерных мест” при более пристальном рассмотрении» [22, р. 245].

Подобный позитивистский подход был крайне уязвим для критики в связи с его ограниченной эвристической ценностью. Так, исследователь Дж. Кимбл критиковал представителей традиционной школы, называя их работу попытками «определения несуществующих границ не имеющих значения территорий» и указывая на то, что реальные особенности жизни на местности всегда будут больше, «чем сумма всех измеримых частей, динамических или статических» [25, р. 159, 161]. Хаггет проблему признавал, но полноценного ответа на критику не сформулировал, подчеркнув, что регионы «продолжают оставаться одним из наиболее логичных и приемлемых способов организации географической информации» [22, р. 241].

Очевидно, что этот тезис мог восприниматься лишь как приглашение продолжить дискуссию. Важная работа была проделана представителями марксисткой школы, установившими прямую связь между процессом регионализации и распределением капитала¹³. Видным представителем этого направления стал основоположник мир-системной теории И. Валлерстайн, предложивший концепцию разделения географического пространства на регионы центра, периферии и полупериферии, исходя из особенностей установившихся в мире капиталистических отношений [27].

Однако подлинный прорыв в регионалистике был связан с развитием конструктивистского подхода, сторонники которого образовали так называемую новую школу¹⁴. В основе ее наработок лежит отход от восприятия региона в качестве элемента объективной реальности в пользу изучения различных движущих сил, оказывающих влияние на его возникновение и трансформацию. Иными словами, предметом изучения конструктивистов стали не столько сами регионы, сколько процессы, определяющие их формирование и эволюцию. Бельгийский исследователь Л. Ван Лангенхау характеризует эту особенность следующим образом: «Образование регионов — это всегда процесс. Регионы не создаются в одночасье, за ними стоит поэтапная последовательность с собственной внутренней динамикой и широким набором геополитических и экономических факторов» [28, р. 318]. Такой подход радикально отличался от концепции традиционной школы, представители которой полагали, что регионы определяются в соответствии с теми или иными формальными признаками.

В то же время будет неверным сказать, что представители новой школы полностью отрицали роль материальных факторов, сосредоточивая свое внимание исключительно на таких вопросах, как динамика развития региональных дискурсов или социальных практик. Скорее, наоборот, — в своих исследованиях они демонстрировали готовность сочетать нематериальные и материальные категории в тех пропорциях, которые диктовались необходимостью решения стоящих перед ними исследовательских задач. В этой связи возрос интерес к созданию комплексных моделей, отражающих процесс конструирования региона. На сегодняшний день наиболее продвинутой из них представляется модель «институционализации региона», предложенная финским исследователем А. Пааси [29] см. также [30], [31].

Согласно этой модели, процесс конструирования региона состоит из четырех стадий: оформление территории, оформление символов, оформление институтов и функционирование. Эти стадии не обязательно следуют друг за другом, они могут идти в произвольном порядке или даже одновременно. Оформление территории подразумевает установление некоего ограниченного пространства, для которого характерны определенные объединяющие черты. Они либо возникают в результате исторического процесса, либо же просто определяются ad hoc. В свою очередь, границы такого пространства могут быть как «жесткими» (к примеру, установленными административно), так и «размытыми» (к примеру, если они связаны с природными условиями, культурой, ландшафтом, стереотипами о жителях и т. д.).

Оформление символов означает процесс создания смысловых образов, которые одновременно выражают и усиливают региональную идентичность. Важнейшим из них является название самого региона, озвучивание которого должно формировать определенный целостный образ как для его населения, так и для внешнего наблюдателя. К символам также относятся местные названия, отсылающие к общему прошлому и выделяющие членов одной группы на фоне других.

Оформление институтов подразумевает создание различных функциональных конструкций, сплачивающих регион в единое целое. К их числу относятся как формальные институты, такие как различные региональные организации и объединения, так и разнообразные неформальные практики, к примеру общие привычки населения или его специфическое восприятие вещей.

Наконец, функционирование региона предполагает, что он становится частью мирового пространства и коллективного сознания. Функционирующие регионы включаются в борьбу за ресурсы и власть, а их названия регулярно воспроизводятся в рамках различных дискурсов и социальных практик, распространенных в политике, экономике, массовых коммуникациях, культуре и образовании.

В соответствии с моделью Пааси готовность политиков воспроизводить название региона уже может считаться свидетельством его функционирования в качестве элемента мировой системы. Это обстоятельство позволяет предположить, что вокруг Прибалтики существует определенный контекст, при возникновении которого эстонские политики готовы как бы «забывать» о своей «исходной» североевропейской идентичности и позиционировать Эстонию в качестве прибалтийского государства. Для установления данного контекста и особенностей такого позиционирования автор предлагает обратиться к методологии контент-анализа.

Методология

В данной работе объектами контент-анализа являются официальные выступления президентов, премьер-министров и министров иностранных дел Эстонской Республики в период с 1 марта 2011 г. по 1 марта 2021 г.¹⁵. Такой выбор обусловлен тем, что политические деятели, занимающие данные должности, — с одной стороны, выразители смыслового содержания эстонской региональной идентичности, а с другой — агенты ее конструирования¹⁶. В свою очередь, их официальные выступления служат важными источниками, позволяющими судить об идентичностных представлениях как эстонской национальной элиты, так и, с известными допущениями, общества в целом.

С целью повышения качества исследования и минимизации возможных переводных искажений было принято решение использовать в работе эстоноязычные тексты официальных выступлений за исключением тех ситуаций, когда они оказывались недоступными; в этих случаях для анализа брались англоязычные тексты. Отбор корпуса исследуемых материалов производился вручную¹⁷ по трем категориям. В первую заносились тексты официальных выступлений, в которых минимум единожды присутствовало ­какое-либо слово, образованное от корня balti, его производных¹⁸ или связанных с ним форм¹⁹. Вторую группу составили конкретные эпизоды употребления таких слов, иначе говоря — каждый отдельный случай их присутствия в тексте того или иного официального выступления. При этом внутри отдельных отрезков текстов речей (абзацев)²⁰, содержащих такие употребления, выявлялись ключевые слова, позволяющие судить об их контексте²¹. Третья категория формировалась путем вычленения из текстов первой группы отдельных словосочетаний, сложносоставных слов и аббревиатур, образованных с помощью корня balti.

Такой подход к формированию корпуса исследуемых материалов был мотивирован тем обстоятельством, что в эстонском языке слова, содержащие данный корень, имеют четкую смысловую привязку к странам Прибалтики (эст. Baltimaad). Исследователь из Тартуского университета П. Пииримяэ отмечает, что в эстонском языке слово Baltimaad используется именно в узком значении — «страны Прибалтики», подразумевая только Эстонию, Латвию и Литву, в то время как для определения более широкой категории стран региона Балтийского моря применяется другой термин — Läänemeremaad (букв. перевод — страны Западного моря) [5, р. 67]. Предположительно слово Baltimaad произошло от немецкого названия региона Прибалтики — Baltikum. В пользу этой теории говорит тот факт, что в этом же значении Baltikum иногда используется и в эстонском языке.

При этом смысловая нагрузка термина Baltikum в немецком языке со временем менялась. Первоначально под ним понималась территория проживания балтийских немцев в примерных границах современных Эстонии и Латвии; в ходе Первой мировой вой­ны им стали называть все северо-западные территории Российской империи, оккупированные вой­сками кайзеровской Германии; и лишь в послевоенное время оно приобрело свое современное значение²².

Для целей исследования контекст употребления слов, образованных от корня balti, был разбит на четыре категории: социально-экономические вопросы, политика и политическая история, оборона и безопасность, а также наука, культура и образование. Отнесение того или иного употребления к определенной контекстной категории производилось путем установления наличия в сопутствующем абзаце соответствующих ключевых слов.

Ключевыми словами для категории «социально-экономические вопросы» стали:

— экономика (эст. majandus), развитие человеческого потенциала (эст. inimareng), финансы (эст. finants, rahandus), рынок (эст. turg), транспортная инфраструктура (эст. transporditaristu), интеграция (эст. lõimimine), rail (в значении Rail Baltic), энергетика (эст. energia), инновация (эст. innovatsioon), цифровой (эст. digitaal), социальный (эст. sotsiaalne), рабочая сила (эст. tööjõud), природа/окружающая среда (эст. loodus), трубопровод (эст. torustik), сланцевая промышленность (эст. põlevkivitööstus), благосостояние (эст. heaolu), бизнес (англ. business), инвестиции (эст. investeeringud).

Ключевыми словами для категории «политика и политическая история» стали:

— советский (эст. nõukogude), тоталитаризм (эст. totalitaarsus), свобода (эст. vabadus), независимость (эст. iseseisvus), оккупация (эст. okupatsioon), авторитаризм (эст. autoritaarsus), ценности (эст. väärtused), история (эст. ajalugu), пакт Молотова — Риббентропа (эст. Molotovi — Ribbentropi pakt), коммунизм (эст. kommunism), холодная вой­на (эст. külm sõda), репрессии (эст. repressioonid), цепь (эст. kett; в значении Прибалтийская цепь, эст. Balti kett²³), призыв (эст. apell; в значении Прибалтийский призыв, эст. Balti apell²⁴), идентичность (эст. identiteet).

Ключевыми словами для категории «оборона и безопасность» стали: 

— оборона (эст. kaitse), НАТО (эст. NATO), безопасность (эст. julgeolek), союзник (эст. liitlane), нападение (эст. rünnak), воздушное пространство (эст. õhuruum), вооруженные силы (эст. relvajõud), агрессия (эст. agressioon), сдерживание (эст. heidutus), вторжение (эст. sissetung).

Ключевыми словами для категории «наука, культура и образование» стали:

— образование (эст. haridus), литература (эст. kirjandus), язык (эст. keel), культура (эст. kultuur), театр (эст. teater), интеллектуал (эст. intellektuaal), праздник/фестиваль (эст. pidu), наука (эст. teadus), исследование (эст. uuring).

Стоит отметить, что избранная автором методика формирования корпуса исследуемых материалов сопряжена с определенными погрешностями. Причина их возникновения — то обстоятельство, что некоторые слова, содержащие корень balti, в своем сущностном выражении выходят за рамки прибалтийской территориальной привязки. Наиболее очевидный пример составляют попадающие в исследуемую выборку случаи употребления термина балтийско-северные страны (эст. Pohja-Balti ruum, Balti-Põhjala piirkond и т. д.), к которым помимо Эстонии, Латвии и Литвы также относятся пять государств Северной Европы: Исландия, Норвегия, Дания, Швеция и Финляндия. Если подходить еще более критично, то нельзя не отметить, что ряд таких слов олицетворяются физическими сущностями, располагающимися частично, а иногда и полностью за пределами территории прибалтийских стран. К примеру, газопровод Balticconnector связывает территории Эстонии и Финляндии. Маршрут планируемой железнодорожной магистрали Rail Baltic помимо прибалтийских стран проходит через Финляндию и Польшу, а также предусматривает строительство подземного тоннеля через Финский залив.

Однако отсеивание всех этих случаев повлекло бы за собой необоснованное усложнение исследовательской методологии. В этой связи было принято решение не вводить дополнительные условия и руководствоваться только озвученным выше правилом отбора единиц анализа на основе присутствия в их составе слов, образованных от корня balti.

Результаты

За период с 1 марта 2011 г. по 1 марта 2021 г. общее количество официальных выступлений президентов, премьер-министров и министров иностранных дел Эстонии, в которых минимум единожды присутствует ­какое-либо слово, образованное от корня balti, а также его производных или связанных с ним форм, составило 99 единиц; общее количество употреблений таких слов — 274 единицы; общее количество различных словосочетаний, сложносоставных слов и аббревиатур, образованных с помощью корня balti, — 33 (рис. 1).

1

Структура корпуса исследуемых материалов

Источник: здесь и далее рассчитано автором на основе данных, взятых с официальных сайтов президента Эстонии, Правительства Эстонии, Министерства иностранных дел Эстонии25.

Распределение случаев употребления по контекстным категориям в абсолютных числах показано на рисунке 2, в процентном соотношении с округлением до целых значений — на рисунке 3. Стоит отметить, что поскольку один абзац текста мог содержать ключевые слова сразу из нескольких контекстных категорий, то суммарное количество употреблений, распределенных по таким категориям, получилось большим, чем общее число употреблений, показанное на рисунке 1.

2

Распределение случаев употребления слов, образованных от корня balti, по контекстным категориям, абсолютные цифры

3

Распределение случаев употребления слов, образованных от корня balti, по контекстным категориям, относительные значения

Различные словосочетания, сложносоставные слова и аббревиатуры, образованные с помощью корня balti, приводятся в таблице. Напротив каждого из них указано общее количество употреблений во всех официальных выступлениях за исследуемый период.

Перечень словосочетаний, сложносоставных слов и аббревиатур, образованных с помощью корня balti, встречающихся в корпусе исследуемых материалов

Данные, полученные по результатам контент-анализа, позволяют сделать следующие выводы. Как показано на рисунках 2 и 3, категории «социально-экономические вопросы», «политика и политическая история» а также «оборона и безопасность» имеют примерно равную представленность в «прибалтийском дискурсе» Эстонии. Однако их вклад в конструирование эстонского видения прибалтийской идентичности представляется различным. Причиной тому является высокая степень нарративной взаимосвязи между категориями «политика и политическая история» и «оборона и безопасность». В значимой части выступлений, попавших в эти группы, развиваются сразу два ключевых сюжета — о странах Прибалтики как о «жертвах советской оккупации» и об Эстонии, Латвии и Литве как о «восточном форпосте» Европы, НАТО, а в некоторых случаях и всей западной цивилизации перед лицом «российской угрозы». При этом второй сюжет как бы «вытекает» из первого, формируя единую логику рассуждения, которую можно выразить следующим образом: «Имея “негативный опыт” взаимоотношений с СССР, прибалтийские страны сегодня особенно остро нуждаются в укреплении своих обороны и безопасности в сотрудничестве со странами Запада перед лицом России».

Подобная логика подтверждает приводимый в первой части работы тезис М. Юркинаса о том, что советское наследие и озабоченность безопасностью в отношении России выступают фундаментом современной прибалтийской идентичности. В случае ее эстонского видения это высказывание также полностью справедливо. Тем не менее нельзя обойти стороной высокую степень присутствия в дискурсе категории «социально-экономические вопросы». Выступления политического руководства Эстонии свидетельствуют о наличии у него заинтересованности в развитии регионального сотрудничества по ряду соответствующих направлений, среди которых — укрепление внешнеэкономических связей стран Прибалтики, повышение их инвестиционной привлекательности, модернизация региональной транспортной инфраструктуры, усиление взаимодействия в информационно-технологической сфере. Однако в целом социально-экономическая категория характеризуется большим числом представленных сюжетов, среди которых сложно выделить однозначно доминирующий. Необходимо отметить, что значительную ее часть составляют вопросы обеспечения энергетической безопасности, пересекающиеся по своему содержанию с категорией «оборона и безопасность». Примечательно и то, что в социально-экономической плане Эстония зачастую противопоставляется Латвии и Литве как государство, которое с момента обретения независимости смогло достичь существенно больших успехов. При этом имплицитно подразумевается, что эти успехи подчеркивают право Эстонии в большей степени считаться североевропейским государством, особенно в сравнении с Литвой, которую эстонские политики периодически классифицируют в качестве восточноевропейской страны.

Категория «наука, культура и образование» — наименее развита в рамках дискурса. Низкое количество употреблений, оказавшихся в данной контекстной категории, подтверждает тезис о том, что государства Прибалтики не представляют собой единого культурного, научного и образовательного пространства. Ситуация дополнительно усугубляется тем, что некоторые важные аспекты культурного взаимодействия прибалтийских стран (например, сотрудничество русских театров Эстонии, Латвии и Литвы) в силу очевидных причин остаются за рамками выступлений их политического руководства.

Наконец, необходимо отметить бедный институциональный и символический ландшафт прибалтийской идентичности в ее эстонском изложении. Как можно видеть, наиболее употребляемые эстонскими политиками словосочетания, сложные слова и аббревиатуры, образованные от корня balti, отсылают прежде всего к эпизодам совместной прибалтийской истории периода СССР (прибалтийский путь, прибалтийский призыв) либо к проблемам обеспечения обороны и безопасности Эстонии, Латвии и Литвы на современном этапе (прибалтийское воздушное патрулирование). Единственным примечательным словосочетанием, имеющим иной контекст, является железнодорожная магистраль Rail Baltic. Однако многочисленные проволочки c реализацией этого проекта, приведшие к его фактическому свертыванию, сегодня уже во многом дискредитировали некогда заложенный в него позитивный символический потенциал.

Примечательно также минимальное число упоминаний в выступлениях эстонских политиков существующих трехсторонних прибалтийских институтов, таких как Прибалтийская ассамблея или Прибалтийский совет министров. Это свидетельствует о том, что в реальной политической практике эстонские политики не придают им большого значения. Таким образом, дополнительное подтверждение получают выводы В. А. Оленченко и Н. М. Межевича о том, что деятельность обоих органов «носит большей частью протокольный характер» [34, с. 34], а также О. В. Коневских о роли Прибалтийской ассамблеи как «дополнительной площадки для встреч представителей трех государств», не являющейся «центральным местом для выработки единой политики стран-участниц» [35, с. 58].

Заключение

Как показал проведенный анализ, «прибалтийская идентичность» Эстонии проявляется наиболее целостно применительно к комплексу взаимосвязанных сюжетов, касающихся советского наследия и обеспечения безопасности. Совокупно они составляют большую часть контекста, при возникновении которого эстонское политическое руководство готово отказаться от маркирования своей страны в качестве государства Северной Европы и актуализировать свою прибалтийскую идентичность. Подобная трансформация имеет как ценностную, так и инструментальную мотивацию. С одной стороны, стигматизация «советского наследия» выступает важным элементом укрепления национальной идентичности, понятным как собственному населению, так и внешним наблюдателям. С другой — она укрепляет реноме прибалтийских стран как «специалистов по России», что несет практические преимущества — к примеру, усиливает их роль в формировании политики ЕС в отношении Москвы. При этом сама Россия является в «прибалтийском дискурсе» Эстонии значимым другим, выступающим для руководства страны ключевым объектом опасений в области безопасности, что, в свою очередь, позволяет говорить о высокой степени секьюритизации данного дискурса.

В завершение стоит отметить, что проведенное исследование и изложенные выше выводы ни в коем случае не могут рассматриваться как исчерпывающая характеристика эстонского видения прибалтийской идентичности. Несмотря на то что политические элиты играют важную роль в конструировании региональной идентичности своего государства, на этом поле они далеко не единственные акторы. Остается большой потенциал для углубления данного исследования за счет анализа национального медиа-дискурса, образовательных практик, доктринальных политических документов, а также общественного мнения в целом³⁰. Важным направлением для проведения комплексного исследования феномена прибалтийский идентичности также будет изучение дискурса политических элит Латвии и Литвы. Как представляется, эти дискурсы будут иметь много общего с эстонским, однако, скорее всего, проявят и собственные уникальные черты.

Исследование выполнено при поддержке Российского научного фонда в рамках проекта № 20-78-10159 «Феномен стратегической культуры в мировой политике: специфика влияния на политику безопасности (на примере государств Скандинавско-Балтийского региона)».

Автор выражает глубокую признательность за помощь в подготовке данной работы студенту 1-го курса магистратуры факультета международных отношений МГИМО МИД России М. В. Березину, директору Центра европейских исследований Института международных исследований МГИМО МИД России В. В. Воротникову, старшему преподавателю кафедры языков стран Северной Европы и Балтии МГИМО МИД России А. В. Володиной, директору Центра пространственного анализа международных отношений Института международных исследований МГИМО МИД России И. А. Окуневу, преподавателю кафедры прикладного анализа международных процессов МГИМО МИД России Н. Я. Неклюдову.

Автор также благодарит двух анонимных рецензентов за ценные комментарии, позволившие улучшить качество работы.